— Грамота — хорошо, — оценил благодарность Васька, — повод выпить. А на стену повесил, и всегда есть повод выпить.

— А без грамоты мы безграмотные, — согласился Петрович.

Сколько еще было таких «фронтовых» рейсов добровольцами? Не за грамоты, не за премии... Но помнилось уже другое... Посвежее... Поближе... В девяносто втором, вроде бы, когда северные зарплаты превратились в фикцию, а то и вообще не выплачивались, уговаривал начальник АТП водителей делать рейсы в долг. Но сколько их уже было сделано? Давить на мораль было бессмысленно, этот ресурс не только растратили, но и сами же высмеяли. Потому сыпали бесконечными обещаниями. Да не верил никто. «Зарплату давай — поедем». И Петрович молчал вместе со всеми, поплевывая под ноги, а Васька к тому времени уже остался на трассе — у своей любимой Антонины. Наступали другие времена, основной смысл которых: успеть хапнуть, ухватить чего-нибудь, «прихватизировать». А чего ухватишь, если ничего, кроме «баранки», в руках не держал?

* * *

В разоренных храмах душе тревожно. Мечется она сквозняком меж разбитыми окнами, взмывает к зияющему пролому в куполе, вздрагивает у обезображенных фресок...

Битый кирпич и штукатурка под ногами, стены испещрены посланиями да именами тех, кто так нелепо и богохульно пытался себя увековечить. Вдоль стен поломанные скамейки да связки стульев, какие ставят в клубах и кинотеатрах. Обрывки афиш и окурки, будто останавливалась здесь на перекур целая армия. Покурила, поплевала во все стороны и двинулась дальше в светлое цивилизованное будущее...

Алексий поднял глаза и содрогнулся: близ к куполу, вместо которого зияла неровная дыра, сохранилась на островке штукатурки единственная фреска — Богородица с Младенцем. Монах упал коленями на кучу мусора и начал беззвучную молитву. Время потеряло свое значение...

— А я знаю, что ты был там. Я сразу чувствую... — услышал Алексий за спиной голос Гамлета. — Ты тоже потерял близких, как и я. Ты ушел в монахи, чтобы убежать от боли... А, может, я и не прав, ты ушел, чтобы быть ближе к ним?

Инок никак не реагировал. Только закончив внутреннюю молитву и совершив несколько поклонов, касаясь лбом кучи мусора, он повернулся к неожиданному собеседнику.

Гамлет сидел на обломках кирпича, подогнув под себя ноги по-восточному, сапоги, блистая шпорами на солнце, стояли на входе. Теперь это был совсем другой человек: на лице не осталось и тени самоуверенности, из голоса исчезли командные нотки. Он смотрел даже не на Алексия, а куда-то сквозь, даже, пожалуй, сквозь стены.

— Я думаю, этот Дом Бога надо восстановить... Не веришь? Я правда так думаю. Я знаю, что вы всех нас считаете чурками безмозглыми... — некоторое время он помолчал, теперь уже следил за реакцией монаха. Алексий же поднялся и слушал его стоя. Лицо его ничего не выражало. — Нет, ты уже выше. Ты уже знаешь, что мы все дети Всевышнего. Непослушные, да? — ухмыльнулся Гамлет. — Я вот уже поздно, но понял, если бы все, кто живет в России и рядом с ней, объединились, то какая бы это была мощный сила! Бог давал нам шанс, а мы... Ты так не думаешь? — Гамлет снова замолчал, словно подыскивал ответы на собственные вопросы. Потом продолжил: — Когда я сюда приехал, тут уже ничего не было. Дом можно было купить совсем дешево, я купил. Они сильно пили. Очень сильно... Будто все умереть хотели. Русские все делают сильно. Сильно воюют, сильно трусят, сильно работают, сильно отдыхают, сильно плачут, сильно молятся, сильно богохульствуют, сильно пьют, сильно бросают пить... Другим этого не понять. Я долго понять не мог. Теперь сам так могу.

Какое-то время они внимательно смотрели друг на друга. Больше это даже походило на какое-то взаимное созерцание.

— С тобой интересно разговаривать, — признался Гамлет. — Ты самый лучший собеседник. Я чувствую твою душу и твою силу. Ты сильнее... — Гамлет в первый раз повернулся к Алексию спиной, скорее потому, что не хотел, чтобы инок в этот момент читал его лицо. — Ты сильнее, — продолжил Гамлет, — потому что ты не... — Он так и не закончил фразу. Постоял немного и, так и не повернувшись, вышел под открытое небо, начал обувать сапоги.

* * *

— Алешенька, ты устал? Еще немного осталось... Видишь, сколько людей стоит?.. Все хотят прикоснуться к святыне.

— Мама, а почему к святому очередь, как в магазине? Даже больше?

— Потому что нас грешных много, а святых мало.

Очередь медленно продвигается, никто не ропщет, некоторые шепчут молитвы и акафисты.

— А почему Успенский собор цветастее Троицкого?

— Разные стили архитектуры; Троицкий намного древнее, мальчик, — ответил за маму какой-то мужчина, стоявший рядом, — каждый из них по-своему прекрасен.

— Мама, а Брежнев тоже сюда приезжал?

В этот момент очередь, показалось, на какое-то время замерла. В первый раз Алеша видел, как мама растерялась, но быстро нашлась:

— Нет, сынок, ему некогда, он вон какой страной управляет.

Очередь вздохнула и зашептала молитвы.

— Странно, — не успокоился Алексей, — а Дмитрий Донской к нему приезжал. Помнишь, мы читали?

— Помню... Конечно, помню. Но ты сейчас помолчи немного, мы к святыне приближаемся, понимаешь? Надо свое сердце послушать, понимаешь? Тут Дом Живоначальной Троицы...

— Понимаю, — ответил Алеша, но не совсем понял.

Уже когда вошли под своды храма, Алешу вдруг начал мучить другой вопрос, и он не преминул его задать, правда, уже шепотом:

— Мам, вот раньше был Сергиев Посад, а почему теперь Загорск? Разве это название лучше?

Мать уже не ответила. Она стояла, чуть опустив голову, читая одними губами вслед за монахом у раки с мощами акафист преподобному Сергию. В храм, кроме русских паломников, входили иностранцы. Они были в шортах и с фотоаппаратами, двигались не со смирением, а с любопытством, но внутри храма погружались в созерцательное молчание, некоторые осеняли себя по-католически крестным знамением, были и такие, кто падал на колени...