На четырех подворьях — избы как избы: косые от старости, почерневшие от сырости и грязи. А пятая избушка вырастала сказочным домиком, сложенным как будто из шоколадных пряников и марципана. Крыша у нее была голубенькая с желтой крапинкой, стены оранжевые, окошки беленькие. Так бы и съел. Сержанты даже принюхались: а ну и впрямь съедобный? Да нет, все из ординарного дерева, спиленного не иначе как в четвертую сталинскую пятилетку, но посмотришь, не налюбуешься: и аккуратно, и нарядно, и светло. Внутри — ласковые скамейки, укрытые самоткаными ковриками, дубовый стол под голубой скатеркой, повсюду вышитые салфетки; на стеночках — фотографии в аккуратных рамочках, в красном углу — святые образа. И печка русская — большая, белая, важная. Воздух был пропитан ароматом полевых трав, вызывающим в носу нежное свербение. Встретила же их посреди всего этого крестьянского благодушия и уюта не какая-нибудь злобная бабуся с палкой в руке и толстыми очками на носу, а вполне благообразная миниатюрная старушка с крохотным фарфоровым личиком — ну прямо Божий одуванчик. Она улыбнулась, кокетливо поправила платочек и неожиданно молодым звонким голосом спросила:

 — Что, начальник, проверка паспортного режима?

 — Обязательно так! — сурово ответил Василий Петрович.

Стараясь казаться проницательным, он взглянул старушке в глаза и со строгой пытливостью поинтересовался:

 — Вы при ком сидели: при Сталине, Хрущеве? Уж больно, судя по речи, вы тертый калач.

 — Да не сидела я, родимый, детей, внуков растила, — все также бойко ответила старушка, помахивая зажатым в руке паспортом, — вот бабка моя Нюша, та уж хлебнула горюшка — и при одном батюшке царе сидела, и при другом, и при Ленине, и при Сталине, и при Хруще.

 — Вот уж врать! — возмутился Василий Петрович, забирая из рук женщины документ. — Что, и при Хрущеве сидела? — последнее особенно вывело его из себя. — Это сколько ваша бабка прожила? — вознегодовал он, вместе с тем внимательно рассматривая российский паспорт старухи. — Вот вам, Анфиса Сергеевна, восемьдесят один год. Значит, вы и при Сталине, и при Хрущеве, и при Брежневе могли срок тянуть. А бабка ваша не могла. Столько не живут!

 — Да? — старушка Анфиса надула губы, подбоченилась и игриво повела плечами. — А вы, начальник, сами у ей спросите, вона она на печи лежит, поди уж и не спит?

 — Шутки? — вскипел Василий Петрович. — Да я вас… — тут он осекся, заметив как дернулась закрывающая печную лежанку шторка, украшенная озорными петухами, и в узкий просвет прямо в его сторону протянулась тоненькая, как хворостинка, ручка. И что-то там в ней было зажато — не то книжица, не то просто свернутая в несколько раз бумага.

Василий Петрович растерялся, не зная что и делать. Выручил один из сержантов. Он по строевому четко и широко шагнул в сторону печи (вроде бы даже скомандовав себе: ать-два!), принял в свою руку документ и передал Василию Петровичу.

Все-таки это была книжица синего цвета, размером примерно десять на пятнадцать сантиметров. На обложке — герб Российской Империи — двуглавый орел. На первой странице — где указывалась цена документа, а именно пятнадцать копеек — значилось, что безсрочная паспортная книжка выдана Псковским управлением полиции 4 апреля 1902 г. за № 290. На второй странице Василий Петрович, чувствуя, как шевелятся на его голове волосы, прочитал: «Владелец книжки: Анна Васильевна Маркова; звание: мещанка города Пскова; время рождения: 17 сентября 1866 года» На остальных тридцати страницах книжки располагались дополнительные сведения о владельце, извлечения из положения о видах на жительство, места для отметки в уплате сборов за полугодия и для прописки полицией. Документ производил впечатление подлинного. Василий Петрович чувствовал это нюхом потомственной ищейки, проросшей в «органах» еще отцовскими корнями. Испытывая в себе некоторое шатание, он собрал волю в кулак и громко, скорее даже чересчур громко, спросил:

 — Это чье? Из какого музея? — на последнем слове он сорвался на фальцет. Что б скрыть смущение, топнул ногой. — Ну-ка признаваться!

 — Баба Нюша, ты ему покажи другой паспорт! — опять по-юношески живо воскликнула Анфиса Сергеевна

 — Ась? Чево? Хруща что ли? — донеслось из-за шторки.

Голос, конечно, был не молодой, но на сто тридцать лет явно не тянул, что Василий Петрович и отметил с удовлетворением.

Хворостинка опять выпросталась наружу, уже с другим паспортом, темно-зеленого цвета с черным советским гербом на обложке. Василий Петрович взял его в руки, с нетерпением открыл… и увидел те же имя-фамилию-отчество, но уже над тусклой черно-белой фотографией, с которой смотрела на него изрядно похожая на Анфису Сергеевну старушка. В пятой графе значилось, что она иждивенка, а в шестой — невоеннообязанная. Во второй графе — «время и место рождения» — стояла почти что соответствующая первому документу дата: 17 сентября одна тысяча восемьсот… следующая цифра была размыта и поэтому походила на восьмерку или на девятку, зато последняя читалась четко — шесть.

 — Тут у вас с датой нестыковочка, — указал пальцем Василий Петрович. — А фотография на вас похожа.

 — Вот-вот! — радостно закивала Анфиса Сергеевна, — бабуля все же, родимая кровь.

Василий Петрович почувствовал, что его губы тоже собираются растянуться в улыбке. Чтобы не допустить конфуза, он строго на себя прикрикнул:

 — Ну-ка прекратить!

Сержанты вздрогнули и вытянулись по стойке «смирно», а Василий Петрович рыкнул теперь уж на бабку Анфису:

 — Предъявите подлинный документ, российский! С печатью! — последнее он добавил неведомо зачем. Разве бывают паспорта без печати? Едва ли. Даже сержанты недоуменно переглянулись на высоте своего роста. Однако оказалось, что иногда с документами происходят самые неожиданные вещи…

 — А зачем вам, начальник, еще один пачпорт, — спросила разом поскучневшая Анфиса Сергеевна, но уколовшись об острый взгляд милицейского чина, покорно побрела к старому комоду. Она шуршала там несколько минут, и наконец, с явной неохотой подала Василию Петровичу привычную ему до оскомины бордовую книжицу.

 — Так-с — протянул тот, раскрывая документ и рассматривая на фотографии опять же похожую на Анфису Сергеевну бабульку, — так-с, — повторил он и осекся: в графе «дата рождения» было пустое место.