— А пойду-ка я домой, — сказал он не своим, словно из другого мира звучащим голосом, — у Фроси, наверное, утюг еще не остыл, надо бы шинель погладить…

Шинель ему, однако, погладить не пришлось, поскольку, сразу по возвращении на свой участок, он слег, и целые сутки сильно хворал, жалуясь на боль в груди. В конце следующего дня ему стало лучше, и он попросил принести графин клюквенного морса. Утолив жажду, позвал к себе Муслима.

 — Одурманили меня ведьмы деревенские, — посетовал он бригадиру, — опрыскали чем-то, не иначе наркотой. С ними я разберусь позже, но с досками надо решать сейчас.

 — Уже решено, — лукаво сверкнул вороньим глазом Муслим, — завтра Лорик Дорецкий привезет, я ему от вашего имени звонил, нагнал жути. Так что ждем.

 — От моего имени, не спросив? — Василий Петрович зло прищурился. — Никогда больше так не делай, — он нервно ткнул пальцем в продубленную ветрами Кызылкума грудь бригадира, — накажу!

* * *

Безбожие поглощает государства и государей,

веру, право и нравы.

Суворов А. В.

Баню Василий Петрович достраивал под заунывную песнь, которую невидимый хор изо дня в день распевал у него в голове. И на работе и дома — все было хорошо. Да не все! Что-то неприятное, чужое мучило его и терзало. Иногда ветер доносил до него явственный запах ладана, и тогда ему вовсе становилось тошно. Горло словно подпирало изнутри чем-то колюче-шершавым, так что дышать становилось трудно, лоб покрывался испариной. «Не иначе мерзкие старухи нашептали, — с ужасом думал он, — а ну как до смерти?»

Между тем, первый банный парок, что называется, шибанул в глаза. Юрка сын юлой вился под веником, визжа от восторга, прокурорские, распаренные до изнеможения и напоенные до потери приличия пивом, оставили воз комплиментов. А на сердце было все также тоскливо: что-то тянуло его снизу, от пяток, за тугие постромки, не оставляя и минутки для покоя. Особенно щемило сердце, когда слышал он доносящиеся из деревни стуки и грохоты продолжающейся стройки. «Хоть бы какое землетрясение или цунами, чтобы все у них на куски разнесло! — мечтал он и представлял этакое буйство стихии, сметающее все с лица земли. Почему-то при этом он и мысли не допускал, что в подобном катаклизме и его владения обратятся в прах. Впрочем, в голове его в ту пору вскипали такие водовороты, что о вдумчивости рассуждений говорить не приходилось. Благо, установившийся на службе штиль не требовал особенных мозговых усилий.

В один из сентябрьских субботних вечеров, расслабившись в мягком кресле на веранде, он пытался забыться за чтением статьи о московских коррупционерах.

 — Вот ведь, сволочи, гребут. И как? Легко и грациозно! — с восхищением в голосе сказал он подавшей ему чай жене. — Мешками, миллионами долларов! Вот это, понимаю, размах! Хозяева жизни!

 — О чем это ты? — спросила Ангелина Ивановна, разрезая яблочный пирог.

 — Тут с хлеба на квас перебиваешься, а там…, — Василий Петрович, в запальчивости пролив на рубашку горячий чай, взялся дуть себе на грудь и хлопать ладонью. — Воры! — восклицал он. — Все себе? Себе? А другим?

 — Воруют? — Ангелина Ивановна с философским спокойствием откусила малюсенький кусочек пирога, грациозно пригубила чай из синенькой фарфоровой чашечки и деликатно поинтересовалась: — А когда же у нас не воровали?

 — Да не в том дело, что воруют, — Василий Петрович оставил в покое рубаху и отправил в рот основательный кусок пирога, — не в самом… факте… дело… — продолжал он, энергично работая челюстями, — дело в количестве. Скоро ведь все украдут, что другим-то останется?

 — А другие пусть честно живут. Можно, как мы, например, и на зарплату построить и дом, и баню, и даже беседку, — Ангелина Ивановна указала на остатки пирога, — сытный стол, наконец…

 — Ан нет, поделом вам! — воскликнул вдруг Василий Петрович и с силой ткнул пальцами в столешницу. — Всем ворам дали срока, в совокупности двадцать четыре года! Вот это я понимаю! Учитесь там за колючкой культуре!

 — Кстати о культуре, — Ангелина Ивановна аккуратно промокнула губы салфеткой, — У Юрика нашего в школе предлагают предмет экспериментальный ввести, «Основы православной культуры» называется, мнение родителей спрашивают. Мы что скажем?

 — Культура — это нормально, — недорасслышав, махнул рукой Василий Петрович, не отрывая глаз от газеты, — пусть и наш балбес культуре поучится, но без фанатизма, нам мужик нужен, а не Макаренко.

 — Значит, соглашаемся, — Ангелина Ивановна удовлетворенно кивнула, — я тоже так подумала: не убей, не укради, не прелюбодействуй — это каждому хорошо бы усвоить, а то столько в мире гадости расплодилось, ступить некуда.

 — Что? Какое такое «не прелюбодействуй»? — Василий Петрович поднимался из-за стола, словно встающий на дыбы конь — грозно и неотвратимо. — Какое «не убий»? Поповское что ли?

 — Почему поповское? — сникла Ангелина Ивановна. — Это просто культура, развитие представлений о том, что есть добро и зло, хорошее и плохое.

 — Вот я вам враз устрою «хорошее и плохое»! — Василий Петрович с размаху грохнул кулаком по столу. — Что за мракобесие? Мы в двух шагах от двадцать первого века, а ты мне о религии. Они ж науку, передовую мысль на кострах жгли!

 — Вася, это в средние века было, — Ангелина Ивановна примирительно погладила мужа по руке, — да и не в России. А у нас, ты же слышал, сколько духовенства уничтожили. А церквей сколько разрушили, закрыли? А ведь там только доброму учили.

 — Хватит болтать! — Василий Петрович несколько раз резко взмахнул рукой, так что супруга в испуге отшатнулась. — Тысячу лет они дурили мозги народу! Учили-учили! И что? Европа строила дворцы, заводы, у них — Париж, Версаль, Рембрандт, Шекспир! А у нас? Дурдом на кривой версте? Пьяная слобода? Рабов из людей делали? Была б моя воля, я б их опять на Соловки!