— А теперь я вам расскажу, — отчего-то повеселел вдруг Андрей, — у меня на глазах недавно это случилось. Мы подзадержались после службы, народу в храме совсем немного оставалось. Вдруг зашел какой-то пьяный мужик, и давай кричать чуть ли не матом, чтобы спели ему какую-то песню. Все растерялись. Мужик-то здоровенный, уговоров никаких не слушает, шумит, угрожает. Что делать? Устраивать в храме потасовку нехорошо, а он по человечески не понимает? Не известно, чем бы все кончилось, если бы из алтаря вдруг не вышел отец Валентин. Он улыбнулся мужичку и весело так ему сказал: “Ну что ты, наш хороший?”, и вдруг запел какую-то духовную песню. Мужик оторопело уставился на батюшку, а тот взял его под руку и повел к выходу из храма. Не поверите – мужика, словно подменили. Он тихой овечкой шел рядом с батюшкой и только в рот ему не заглядывал. И куда девалась вся его злость? Просто чудо какое-то!

— Что ж, батюшка и не то может, — сказала Анна Петровна, — Это вы, молодежь, все норовите силой, спором, да напором взять, а батюшка добрым смиренным словом. Эх, чтобы вы без нас стариков делали. Вот и я, учу-учу соседей и знакомых, ничего не знают, как дети малые, иных за ухо просто тяну в храм, а потом ведь благодарят... Ой, да что это я, — вдруг оборвала себя Анна Петровна, ей стало неудобно от такого своего хвастовства.

Но никто вроде бы и не заметил, потому что уже подъезжали. Справа потянулись могилки с крестами и без, с мраморными и гранитными надгробными камнями...

С недавних пор Анна Петровна поняла, почему батюшка с такой любовью и снисхождением относится к людям. На проповеди он может быть суров и непреклонен, но в личном общении наоборот — необыкновенно мягок. “Дорогая, дорогой, милая наша, родная...” — это обычные батюшкины обращения к людям. Он ласкает их словами, и звучит это удивительно естественно. Это не актерская поза, это проистекает от любящего отеческого сердца. Он видит чуть больше, чем возможно каждому из них. Как никто другой он понимает, чем выливается для каждого его грех, что человек теряет, на что меняет великие Божии обетования. Анна Петровна читала в юности про глупых и доверчивых дикарей, которые за крохотные зеркальца и стекляшки отдавали хитрым европейцам целые сокровища. Так и мы грешные, думала она, за кусочек мяса в пост, за нежелание уступить, за обман, за каждое угождение своей плоти и своей самости, отнимаем от себя сокровища Царствия Небесного, ценность которых неизмеримо выше всего самого дорогого на земле. Уже одно то, что они даруются Богом на вечные времена, а здешние богатства неумолимо отсекаются от всякого их обладателя гробовой доской. И батюшка, для которого приоткрылся полог благой небесной жизни, так жалел тех, кто упорно не хотел туда попадать, уповая на здешнее скоропреходящее. Если бы мы все слушали его! Увы...

Машин в положенном для стоянки месте было еще немного — рано. К литургии подъедут еще. Проснутся и подъедут — такова обратная сторона достатка, отнимает он ревность и даже у верных притупляет страх Божий.

— Давайте вам поможем, Анна Петровна, — предложил Андрей, когда все вышли из машины.

— Спаси Господи! — поблагодарила она, — тут уж дойду, да со знакомыми перемолвлюсь словечком.

Анна Петровна смотрела, как резвятся детки Андрея, разминая затекшие в машине косточки, как с веселым гомоном бегают вокруг ее костылика-коляски, и думала, что хорошо, когда вот так все вместе, когда семья, как малая церковь. Но как же все это трудно сохранить! Сейчас они еще дети и держатся за родительские подолы. Но подрастут, и мир начнет их манить своими мнимыми красотами и прелестями. Это когда тебе за восемьдесят, понятны суетность и никчемность многих похотений молодости. Ну а когда двадцать, когда плоть гудит и через край переполняется желанием жить? Как же трудно понять, что многое — это мираж, обман, что это лишь красивый сон. Как же трудно сразу взять себя в узду и не давать воли, потому что, если отпустишь, потом лови ветра в поле. “Пусть погуляет, пусть перекипит” — говорит мир, но это опасная ложь. Кто знает наверняка — есть ли время, чтобы перекипеть, перегулять? А ну как завтра призовет Господь? А ведь так зачастую и есть. Скольких знала она за свой длинный век, которые говорили: “Потом, успею, есть еще время... и обманулись. Не было для них этого “потом”, и не было времени. У нас есть только “сейчас”! Об этом часто говорит батюшка, об этом говорили все старцы. Только “сегодня”, “сейчас”! И это едва ли не самое важное.

Молодежь ушла в храм, а она медленно брела, опираясь на костылик и готовила себя к встрече. Она схитрила: не хотелось ей вовсе ни с кем обмениваться ни единым словечком. Может быть потом, после, а сейчас же никак нельзя, сейчас она оградила себя одиночеством. Нужно вымести сор изнутри. Стыдно предстать пред батюшкой, наполненной всяким духовным мусором. Хотя батюшка, как сам он говорит на исповеди, “точию свидетель есмь” пред Господом, а Господь же видит всех, и не скрыта от Него ни единая наша мысль. Но оттого и нельзя заходить в храм походя, как в сарай или клуб, нужно откинуть все мирские попечения. И батюшка, как никто другой, знал об этом. Недаром уже на калитке кладбищенской ограды и на самих ее стенах красной славянской вязью были начертаны душеполезные изречения, чтобы и в этот недолгий путь до церковных дверей душа соответственным настроем могла приготовиться к встрече с Богом: “Благодари Бога за все, особенно за скорби, они есть спасение человеков... Душевный покой приходит от откровения священнику грехов, от чтения слова Божия...”

В храме народа собралось уже немало — это те, которые без машин, которые встали чуть свет и добирались на пригородном автобусе, а потом версту пешком через поле, а кое-кто по годами ее уж догоняет... Служба шла в главном Георгиевском храме. Утреня только начиналась. Псаломщик читал шестопсалмие, а батюшка стоял спиной у царских врат. Был он в новой золотой ризе — старая желтая, как помнила Анна Петровна, давно истерлась донельзя. Но наверняка не сразу согласился батюшка на эту обновку, не таков он. Для иных священников внешний блеск чуть ли не главное, но не для него. Помнится, покойный Владыка Иоанн, в бытность свою управления епархией, наградил батюшку митрой, но тот по скромности никогда ее не надевал — считал, что недостоин. Новый же Владыка, митрополит Владимир, отобрал право на ее ношение по той причине, что прежним архиереем при награждении не были соблюдены необходимые формальности. А батюшка вздохнул спокойнее. Он вообще вскоре кому-то ее подарил и даже после, спустя годы, когда на Псковскую кафедру назначен был архиепископ Евсевий, когда батюшка был восстановлен в правах на эту свою высокую награду, он уже не позволил ее купить для себя и для многих оставался тайным митрофорным протоиереем...

Анна Петровна присела на скамеечку, слева у западной стены и оглядела — словно ласково прикоснулась — святые лики на иконах. Сколько же их тут — дорогих многолетних знакомых? Добро и успокоительно глядели со святых образов Спаситель, Божия Матерь, святые угодники Божии — и великие, почитаемые всей полнотой православного мира, и Псковские, знаемые, возможно, лишь в окрестных городах и весях. Главный храм с престолом во имя великомученика Георгия был небольшим, но весь он был увешан святыми образами, от того и сам походил на пропахшую ладаном старого письма икону, древнюю и намоленную многими поколениями прихожан. На северной стене в большом красивой работы киоте, как драгоценная жемчужина, хранилась Старорусская икона Божией Матери, почитаемая чудотворной. На праздники ее Крестным ходом обносили вокруг храма. Рядом, также в драгоценных ризах — образа преподобного Серафима Саровского, великомученика и целителя Пантелеимона, Георгия Победоносца и множество других. А на верх иконостаса, по обе стороны от Царских врат, вознесены были большие иконы с собором всех святых, теряющихся в перспективе тысячами сияющих нимбов... Анна Петровна тихо молилась, не вступая ни в какие разговоры. Она специально низко наклонила голову, что бы к ней лишний раз не обращались, но когда кто-то все же здоровался, она лишь молча кивала в ответ. Она давно смирилась с тем, что не может стоять во время службы. Годы-годы... Святитель Филарет Московский как-то сказал, что лучше сидя думать о молитве, чем стоя о ногах. Воистину так! Ее больных ножек хватало лишь на самые ответственные моменты.

— Всякое дыхание да хвалит Господа, — возгласил батюшка прокимен перед чтением Евангелия, и Анна Петровна встала. В такой момент невозможно было сидеть.

А батюшка читал. Он читал не так, как делают это соборные протодиаконы — громогласно, с понижением и повышением тона, когда звучание голоса является самостоятельным действом, отвлекающим от сути и смысла происходящего — он читал ровно и спокойно, так что прихожане невольно вслушивались в смысл читаемого, проникались его непреходящим значением и приобщались к великой, благодатной силе слова Божиего. Закончив чтение, батюшка положил Евангелие на аналой и вынес из алтаря святое маслице. Верующие потянулись на помазание: сначала прикладывались к Святому Евангелию, потом, сложив руки лодочкой, подходили к священнику. Каждому батюшка, начертав на лбу маленький крестик, говорил краткое напутствие, одну лишь, казалось бы, случайную строчку. Но нет, отнюдь не случайные это были слова. Просто чудо, как удивительно метко они подходили каждому, кому были говорены. В саму точку, в самое на этот миг больное, и поэтому требующее духовного врачевания, место! А слова действительно были простые: