Стоял на редкость погожий солнечный день, и он пошёл пешком до райкома. По дороге почувствовал боль за грудиной и энергично растёр ладонью правый бок. Боль отступила. Запахи осени кружили в воздухе вместе с листвой, и он, про­ходя под клёном, поймал в ладони багровый лист, похожий на пятерню. С этим листом и зашёл в свой кабинет. В помещениях ещё никого не было, и он подумал о том, что пришёл слишком рано, но и находиться дома в этот ранний час ему не хотелось - Паша не разговаривала с ним и всё время плакала.

Иван присел за стол и принялся разбирать бумаги. Неожиданно вернулась боль. Своими железными пальцами она обхватила его грудину, он почувствовал, что нечем дышать, хотел подняться со стула, но стал оседать головой на стол: утренний свет померк в его глазах.

. Врачи скорой помощи расстегнули на нём рубашку, сделали укол, положи­ли на носилки. Пульс прощупывался. Один из санитаров, пожилой дядька, осто­рожно вытащил зажатый в его руке кленовый лист и положил в карман пиджака, которым накрыли Марчукова: «Может, в больнице ещё на него посмотрит?» Его повезли в больницу, которую он строил и которая оказалась последним прибежи­щем одинокого сельского романтика, мечтавшего собирать с родной земли не­бывалые урожаи.

вовсе вдруг пропадает. «Аритмия!» - думала она, поправляя трубку капельницы. Главврач Ядыкина сказала: «Остановка сердца.» «Но у него никогда не болело сердце!» - вмешалась Паша. «Возможно, на фоне лёгочной эмболии. С таким лёг­ким, как у него, возможна закупорка сосудов». «Может, его надо срочно везти в Воронеж?» «Этого делать нельзя, надо прокапать капельницы, восстановить сер­дечный ритм!»

– У тебя сердечко прихватило, родной! Не делай резких движений. Ядыкина говорит, прокапаем капельницы, и всё образуется. Ты у меня не такое выдержи­вал.

– Пашуня. ничего не было! Ты веришь мне? Это мерзкая, лживая баба.
– с трудом шептали его губы.

– Молчи! Тебе надо отдыхать и ни о чём не думать. Я уже всё знаю, прости меня и выздоравливай. Я буду с тобой. Санька телеграмму дал. Завтра приезжа­ет. Он в отпуске, ездил по Прибалтике, заехал к Боре, у нас планирует пробыть неделю.

– Хорошо . Хоть увидимся .

На тумбочке, покрытой белой салфеткой, рядом со стаканом воды лежал ба­гровый кленовый лист. Паша не спрашивала, откуда он, но и выбрасывать не ре­шалась. Ей принесли в палату вторую кровать, и она ночевала здесь, поминутно вскакивая по ночам. Иван спал плохо, часто просыпался, жаловался на боли в груди. Она сама делала ему уколы.

Эти октябрьские дни выдались на редкость солнечными - лучи светила, дро­бясь о густые кроны сосен, заглядывали в палату с утра, играли бликами на белых стенах, в форточку залетал насыщенный осенней свежестью воздух.

Иван дышал тяжело, его лоб покрывала испарина, и Паша вытирала влагу по­лотенцем. Сегодня он выпил наконец-то чашку горячего бульона и, после укола, уснул. Паша вышла в коридор и увидела сына. Он шёл к ней в белом халате, на­кинутом на гражданскую одежду. Она зарыдала в его объятиях, но потом успо­коилась, и они прошли в комнату старшей сестры, где никого не было.

– Ну что, мама, как он? Что случилось?

– Сердце, сознание потерял на работе . Ядыкина говорит, всё зависит от орга­низма, шансы - пятьдесят на пятьдесят. Но ты вида не подавай, улыбайся!

– Мам, ну что я - маленький? Ты лучше скажи, что у вас стряслось? Что за письмо ты мне прислала?

– А ничего, Сань! Так, всё мои болезни да плохое настроение от этого. Одино­ко нам, оттого и плохо! Господи, лишь бы только он выздоровел! Я уже позвони­ла Евсигнееву, он завтра должен привезти профессора. А где твои вещи?

– Так я сначала домой, ключ нашёл под половицей, а потом сюда.

– Сынок, ну как ты там летаешь, на своей Камчатке? Не страшно?

– Ты как та мама, которая говорила: «Сынок, летай потише и пониже!» Про­сти, пойдём к папе!

– Он сейчас уснул, а то всю ночь мучился, под утро говорит мне: «Ни сна, ни отдыха измученной душе!» Он всегда что-нибудь цитирует.

Паша снова заплакала, и сын обнял её.

* * *

Всю неделю, что осталась от отпуска, Александр ходил дорожками, ставшими знакомыми, от дома до больницы. Мама практически жила в палате отца, а он каждый день варил на керогазе курицу и нёс бульон и другую провизию дворами, чтобы сократить путь. Он подолгу сидел с отцом, вглядываясь в его осунувшееся лицо. Знакомые глаза были рядом, но смотрели из неведомой дали, словно между ними стояла невидимая преграда, которая неожиданно разделила их, таких близ­ких людей и - как оказалось на деле - таких далёких... Он жил рядом с отцом и, оказывается, ничего толком не знал о нём, никогда не задумываясь о его делах и проблемах. Теперешнее их общение сводилось к тому, что он старался что-то рассказывать, а отец слушал. Слушал оттуда, из-за своей преграды: говорить ему было трудно, и он с усилием старался улыбаться - ему надо было держаться перед сыном. и он держался, шутил, но его глаза не могли обмануть, в них сквозила отрешённая тоска расставания с этим миром, со всем, что ему было так дорого.

Всё это Саня понял интуитивно, но не верил в то, что они прощаются навсег­да. Не верил в то, что ещё молодой отец может покинуть их. Главврач всё время повторяла: «Он у вас оптимист, а только оптимисты выбираются из таких ситуа­ций». Николай Александрович Евсигнеев, к тому времени уже председатель об­лисполкома, приехал сам вместе с профессором. Тот долго изучал кардиограмму, рентгеновские снимки, историю болезни и анализы. Нашёл назначенное лечение правильным и подтвердил невозможность перевозки Марчукова в Воронеж.