Будда был тяжелым, словно отлитым из золота, он оттягивал мои руки и я как-то сразу понял, что с его приобретением во мне включились неведомые мне часы, каждый шаг был равен секунде или минуте, а может и месяцам. Я понимал, что эти мысли — результат трагических совпадений в жизни Рачкова и Лаврентьева, и в то же время эти часы никак не были воображением расстроенной психики, а существовали сами по себе, вернее, были продолжением Будды или частью его самого. Я именно подумал о часах, потому что и сердце стало биться в необычном ритме, гулко и тяжело, как шаги командора. Я гнал от себя эти мысли, потому что не был подвержен мистике и хорошо знал цену подобным разрушительным настроениям. Поначалу — это вроде проходная мысль, случайность, плод воображения: промелькнула и ушла. Но она обязательно возвращается, наполненная новым импульсом разрушения, и ты уже менее защищен от нее, потому что она для тебя не является новой, а как бы апробированной, уже известной тебе, и от этого возникает статус доверия. Ты перестаешь относиться к ней с опаской: как же, это та самая мысль, которая уже давно живет в тебе, ты привык к ней, сроднился, она твоя и ты перестаешь контролировать себя, даже наоборот, безраздельно подчинен ей, подвластен ее сокрушительной идее по поводу твоего собственного бытия, искушая себя вопросом: а тот ли ты человек, за которого выдаешь себя перед самим же собой? Я знал, до чего можно довести себя, попав в круговорот подобных мыслей. Поэтому я постарался переключиться с мистики на Будду в его прямом для меня значении — редкостном произведении искусства, что мне и удалось.

Я поехал на дачу: не хотелось в душную городскую квартиру. Там, кроме трудолюбивого соседа-летчика, никого поблизости не было, и мне никто помешать не мог: жена Валентина на полгода уехала в Москву писать кандидатскую работу. Когда я позвонил ей и сказал, что сдал билет на самолет и проведу отпуск дома, она предположила вслух, что я заболел. Пришлось отговориться тем, что я пристрастился к нашему огороду и открыл для себя прелесть именно в таком отдыхе. Она поверила. Она всегда верила и верит мне безусловно. Это, конечно, приятно, когда тебе безусловно верят, не стараются поймать на мелочи, ты не обязан докладывать, где был, с кем виделся, что приобрел и сколько за это заплатил, куда и зачем ты уезжаешь на субботу и воскресенье. Ей достаточно услышать от меня любую версию и она принимает ее за истину. Но такая позиция со стороны женщины, при всей внешней привлекательности, чрезвычайно опасна: достаточно заронить искру сомнения и дать ей утвердиться, ничто не вернет тебе прежнего расположения. И потом обязательно разрыв. Другие женщины, сомневающиеся с самого начала, устраивающие скандалы по любому подозрению, способны простить обман или измену, они для них не являются неожиданными. А Валентина — никогда.

Итак, жена поверила в мое состояние и желание побыть дома и даже пошутила, не завел ли я в ее отсутствие себе пассию, которая привязала меня к огороду в виду отсутствия у нее отпуска. Ей самой стало смешно от подобной шутки и она рассмеялась. Я тоже посмеялся, но более сдержанно, потому что она по поводу пассии попала в самую точку и по поводу ее отпуска тоже, хотя это и не было причиной для отмены моих прежних планов. Единственной причиной был Будда: вначале я не знал, за какое время смогу его приобрести, теперь же не мог так сразу расстаться с ним на три недели. Я должен смотреть на него, смотреть в его непроницаемые глаза, познавая сущность и мудрость ушедшего в себя пророка. Так было всегда, когда я приобретал новый экспонат для коллекции, будь то голландская картина на паркетированной почерневшей доске или древняя китайская статуэтка, исполненная способом кракле. Я старался мысленно проникнуть вовнутрь материала, сквозь молекулы и атомы, и как бы познать душу произведения. Мне почти всегда это удавалось, хотя процесс такого познания мучителен. Кажется, порой ты близок к разгадке, но почти осознанная мысль вдруг тает в тебе, как остатки яркого сна, превращающегося поутру в хлопья несопоставимых отрывков, тусклых и бессмысленных.

Я за час добрался до своей дачи, принял душ, переоделся в легкий летний халат с белыми отворотами на вишневом фоне, расположился на веранде, поставив перед собой бутылку прохладного белого вина, закурил сигарету и только тогда развернул Будду. Я выпил стакан вина и унес бутылку на кухню: показалось кощунственным ее соседство на плетеном столике рядом с Буддой. Сейчас я мог рассмотреть его до мельчайших подробностей, въедаясь взглядом в каждый узор на одежде, ощутить кожей пальцев теплоту бронзы, ее дыхание и пульс, потому что это был мой Будда, который вот уже столько времени будоражил мое сознание. Порой невозможность обладания Буддой доводила меня до исступления. Теперь все позади.

Я сходил на кухню и допил в два приема вино, затем снова вернулся и, загасив сигарету (дым тоже был оскорбителен для Будды), стал пристально смотреть на скульптуру, продираясь сквозь металл неистовым желанием слиться с его недоступным для меня осознанием вечности.

В этой скульптуре было не меньше пятидесяти сантиметров, она была литой из бронзы, покрытая тончайшим листовым золотом с затейливым гравированным узором. Голова Будды, окрашенная в коричневый цвет, гордо сидела на прямых широких плечах, в глазах стыла непроницаемая мудрость Востока, словно — Будда знал нечто важное, недоступное простому смертному, уголки губ едва тронуты усмешкой, выражающей снисходительность к мелочности бытия, свойственной европейцам. Постамент украшен камнями, во лбу мерцал огромный прозрачный камень чуть золотистого оттенка.

Мягкий свет уходящего дня падал наискось на лицо Будды, оттеняя узкие задумчивые глаза. В его позе со скрещенными ногами и вывернутыми вовнутрь пятками, в сложенных по-особенному пальцах было какое-то предупреждение. Казалось, это знак опасности или наоборот, расположения. Будда притягивал и предупреждал одновременно, зауженные зрачки гипнотизировали, заставляя сердце биться толчками или замирать в предвкушении неземной радости. Я ощутил, что Будда — это мой приговор или же талисман, сберегающий от невзгод и дающий новый импульс моей жизни. Не хотелось двигаться, думать о чем-то конкретном, не хотелось выходить и звонить из автомата той самой знакомой, которой не дали отпуск, не было желания кого-то видеть, с кем-то говорить, повторять тысячу раз известные истины. Зачем? Все было мелко и ненужно рядом с этим молчащим мудрецом, умеющим без слов управлять твоим воображением. Я взял Будду в руки и через увеличительное стекло принялся рассматривать камни на постаменте. Уже через минуту я понял, что это рубины. Я не большой специалист по драгоценным камням, никогда не интересовался ювелирными изделиями, но в своем увлечении стариной невольно сталкивался с драгоценностями и, незаметно для себя, приобрел какие-то познания. Даже с учетом моей средней компетенции я видел, что в постамент вставлены ограненные рубины цвета густой запекающейся крови, отражающие или вбирающие в себя июньский закат. Их было ровно тридцать штук, каждый весом не менее трех карат. Неужели Рачков не знал, что стал обладателем огромного состояния? Знал, именно Рачков знал! Скорее всего не знал Лаврентьев, иначе бы вообще спрятал Будду подальше от глаз или немедленно продал подпольному миллионеру.

Я ведь тоже держал в руках Будду еще при жизни Лаврентьева, но он меня интересовал как произведение искусства, я не изучал камни в постаменте, тем более, что Рачков авторитетно сказал, что это стразы. Потом, правда, он что-то говорил о стоимости камня с лимонным оттенком, но сразу же замялся… Значит, был в курсе, что перехватил у меня сокровище фантастической стоимости. Нина Васильевна, конечно, не знала, что это за Будда, я хорошо знал Василия Михайловича, чтобы заподозрить его в откровенности перед женой. Вот как раз и возникла ситуация, о которой я упомянул раньше: приобретая Будду у Нины Васильевны, я даже не подозревал, что он усыпан драгоценными камнями и стоит во много раз дороже уплаченной мною суммы. И что же я должен делать теперь, когда выяснил для себя, что камни в постаменте — рубины? Пойти и сказать ей, что я возвращаю Будду, потому что не могу предложить за него истинную стоимость, так как таких денег у меня нет? Я не представляю, кто бы мог сделать такой шаг, если он нормальный человек, а не шизофреник, помешавшийся на почве собственного благородства. Потому как, хотя и редко, но попадаются и такие.

Поэтому я не стал думать о вдове Рачкова, отметив про себя, что при случае зайду и, под каким-нибудь предлогом, совершу благотворительную акцию для успокоения своей совести. Немного нервничая, — шутка ли, обнаружить рубины в таком количестве — я принялся изучать камень во лбу Будды. Я хорошо запомнил слова Василия Михайловича, сказанные супруге за день до рокового шага: «При чем здесь врач, когда у него уже вторую ночь светится глаз!» Значит, этот камень обладает таинственным свойством светиться в темноте? Это легко проверить. Пока я смотрел на него, тревога все более входила в мое сердце, меня как озарило: камень во лбу Будды был алмазом каратов в сорок! Если его огранить, то получится бриллиант приблизительно в двадцать пять каратов. Чудовищно, такой драгоценный камень мог бы занять достойное место в лучших музеях мира!