Я еще раз осмотрел камень в увеличительное стекло: сомнений не оставалось — во лбу Будды мерцал и переливался огромный бесценный алмаз. Как же бывшие владельцы Будды не могли этого разглядеть? Опять же дремучее отечественное невежество, ведь только у нас еще можно отыскать уникальные произведения искусства, тогда как в других странах мира давно все учтено, описано и выставлено в экспозициях музеев или частных коллекциях. В нашей же стране такое бессчетное количество произведений после семнадцатого года разошлось по рукам или было просто разграблено под лозунгом «Грабь награбленное!», что и до сих пор они попадаются в разных городах Союза. Почему я сказал — невежество? Потому что в других странах нет ничего легче, чем атрибутировать любую картину или что-нибудь из прикладного искусства. У нас с этим возникают проблемы на каждом шагу, к счастью для собирателей…

Несмотря на свое открытие, у меня не возникло желания расстаться с Буддой и кинуться искать тайного покупателя, хотя мне были известны несколько человек, способных выложить за него несколько сотен тысяч рублей. И все же я немного пофантазировал на тему, что бы я стал делать с такими деньгами. Но на большее, чем машина, дом в Сочи или Ялте и моторная лодка, моей фантазии не хватило. Я был уверен, что никогда не расстанусь с Буддой. Разве материальные блага, в каком бы ни было количестве, могут заменить наслаждение от обладания таким сокровищем, не уступающем творениям лучших мастеров? А сама мысль, что это принадлежит только тебе одному? Что может ее компенсировать?

Пока я любовался алмазом, я на какое-то время забыл о тревоге, терзавшей меня с той минуты, когда я узнал, как умер Рачков, но не прошло и получаса, и тягостное состояние вернулось. Я не заметил, как на веранде появился сосед, раскопавший, как крот, большую часть своего огорода. Когда я увидел его тень, то пожалел, что не успел спрятать Будду, теперь же было поздно: своими действиями я бы наверняка вызвал у него подозрения. Он подошел ко второму креслу и, не спрашивая разрешения, уселся напротив меня.

— Извини, Виктор Николаевич, сигареты кончились. Пришел попрошайничать, знаю, что ты куришь.

— Пожалуйста, — я протянул пачку «Космоса». Он закурил и тогда обратил внимание на Будду. Опять же не спрашивая, взял его в руки и принялся внимательно рассматривать. Мне очень не хотелось, чтобы Спиридонов понял, что за камни украшают Будду. Он повертел его, потом поставил на место.

— Мне попадались такие, когда я служил на Дальнем Востоке.

— Точно такие? — спросил я, усмехаясь по поводу его наивности.

— Ну, может не совсем, без стеклышек, но похожие. По величине.

— Что же не купил?

— Я что, сумасшедший, что ли, в игрушки играть?

— Это намек?

— Конечно, нет, — рассмеялся Спиридонов, — каждый занимается своим делом. Для тебя это увлечение, для меня игрушки. Да и ребята в полку засмеяли бы, не говоря о деньгах.

— Сколько стоили те будды?

— Не меньше пятисот.

— А этот, как ты считаешь?

— Не меньше бы.

Теперь едва не рассмеялся я! За него на аукционе в Сотби тот же Хаммер выложил бы не меньше трехсот тысяч! Разговор со Спиридоновым отвлек меня и я еще долго после его ухода сидел в сумраке наступившего вечера, ожидая, что алмаз неожиданно засветится и я сойду с ума. Но алмаз лишь слегка мерцал, как бы не желая расставаться с солнечным светом, накопленным за день, или за всю бог весть какую долгую жизнь. Я уже точно знал, что не успокоюсь, пока не соберу побольше сведений о Будде, а для этого придется собрать информацию и о других его владельцах, помимо известных мне. Необходимо встретиться с Лаврентьевой, хотя у меня не было никакой уверенности, знает ли она историю приобретения Будды покойным мужем.

Глубокой ночью я унес Будду в комнату и попытался уснуть, но это не удавалось. Меня будто лихорадило, пульс частил, мне показалось, что глаз Будды засветился на столике, даже не показалось, а точно: глаз вспыхнул золотым загадочным светом, осветил всю комнату, проявив книжные полки, занавеску на окне, потом собрался в луч прожектора, поднялся на стену, потолок, опустился обратно, подбираясь к моей кровати. Я замер, стараясь не шелохнуться, думая об одном, чтобы не попасть в этот смертоносный луч. Но он добрался до меня, коснулся обжигающе лица и плеч, раздался сотрясающий дом громовой раскат, и я, сознавая, что схожу с ума, беззвучно закричал и проснулся. Шел шестой час, за окном начинался новый день. Я лежал поперек кровати, тело, словно росой, покрылось испариной страха. Будда стоял на столике, далекий и беспристрастный. Я больше не мог ждать и решил сегодня же посетить квартиру Лаврентьевой.

Направляясь к Лаврентьевой, я сознательно воспользовался транспортом только до города, на окраине я вышел и дальше добирался пешком, чтобы еще раз переосмыслить все, что у меня было связано с Буддой. Я прекрасно понимал, что в чем-то уподобился ребенку, так же стал подвержен страху и ожиданию каких-то необъяснимых ужасов. Иными словами, согласно неокрепшей психике ребенка, боялся того, чего не может быть. Но в отличие от детей, у которых этот страх неосознан и вызван только лишь начальной степенью их формирования, когда информация опережает аналитические возможности, мой страх был осознанным и объективным именно с учетом анализа всего банка данных, заложенных в меня.

Я шел по улицам легким спортивным шагом, состояние моего здоровья было почти идеальным, если исключить болезненное состояние души. Белая футболка и такие же брюки с голубоватой нашлепкой иностранного яхтклуба оттеняли загар, и прохожие смотрели на меня с неприкрытой завистью: еще бы, вот он образец благополучия и умения жить! Их зависть мне была понятна, мне завидовали давно и устойчиво, завидовали коллекции, легкости, с которой я живу. Им было невдомек, чего стоит эта легкость, завидовали успеху у женщин, хотя об этом не принято говорить вслух, и вообще, завидовали просто так, потому что жили беднее меня — я не имею ввиду только лишь материальную обеспеченность, но ничего не предпринимали для того, чтобы изменить свою жизнь. Случись что со мной, никто бы мне не помог, за исключением моей жены и Анатолия Полунина. Да и мне, честно говоря, не было никакого дела до чужих забот и тревог, каждый в жизни должен рассчитывать только на себя. Так что я не был в претензии к людям, чужим для меня. Пусть каждый идет своей дорогой и пожинает в конце пути то, что заслужил.