Я хотел в очередной раз напомнить ему, что пленки у меня нет, но вдруг понял, что эту информацию он уже и так усвоил и даже, возможно, предпринял какие-то меры, о которых я ничего не знаю.

– Сейчас вас покормят, – сказал мой собеседник. – И вы сможете отдохнуть.

Он говорил таким тоном, что я понял: спорить бесполезно. Он здесь хозяин.

В очередной раз я увидел его утром следующего дня. Он сидел в той самой комнате, в которой я впервые увидел его накануне, и у него было осунувшееся лицо человека, проведшего ночь без сна. Но, несмотря на это, он вел себя достаточно дружелюбно, даже спросил, демонстрируя участие:

– Как вам спалось?

– Как в тюрьме, – огрызнулся я.

На ночь меня поместили в комнату, окна которой были забраны решетками. Не могу сказать, что это слишком уж меня расстроило, но на нервы, безусловно, подействовало. Мой собеседник усмехнулся в ответ.

– Ну что вы, – сказал он. – В тюрьме все совсем по-другому.

Я не стал спорить. Он-то, наверное, знал, о чем говорил.

– Я хотел кое о чем спросить у вас, – сказал он, жестом предлагая мне сесть.

Я опустился в кресло и вдруг увидел видеокассеты. Они лежали на столе россыпью, и я готов был поклясться, что эти кассеты мне знакомы.

– Итак, вы телевизионщики, – сказал мой собеседник. – Снимаете эти свои передачи.

– Да, – подтвердил я, с трудом отведя взгляд от столь заинтересовавших меня видеокассет.

– Давно этим занимаетесь?

– Программа существует несколько лет.

– А вы лично?

– Я лично существую уже больше двадцати лет! – съязвил я.

Мой собеседник, казалось, пропустил эту остроту мимо ушей. Сидел и смотрел на меня, ожидая ответа на свой вопрос.

– Во-первых, уберите этого типа, – сказал я. – Того, что стоит за моей спиной.

– Вы все время забываете, где находитесь.

Намекал, что здесь условия ставить не мне.

Знал свою силу.

– Итак, мне повторить вопрос?

– Не утруждайте себя, – буркнул я. – Я в этой программе с прошлого года. Тогда проработал с Самсоновым очень недолго, фактически несколько недель. После его гибели программа закрылась. Я уехал из Москвы и вернулся лишь недавно, чтобы вместе с участниками нашей группы все начать сначала.

– Как вы определяете, кого именно снимать? Где героев находите? Или это все артисты?

– Нет, почему же. Героев отбираем по письмам, которые приходят в адрес программы. Письмо может написать кто угодно: кто-либо из родственников человека или его близкий друг, да кто угодно.

Я увидел, как сидящий передо мной человек приподнял бровь. Как будто что-то в моих словах его удивило или насторожило.

– Допустим, – кивнул он. – А вот этот случай на дороге, со стрельбой – это как?

И он посмотрел на меня вопросительно-требовательно.

– Не понял, – признался я.

– Вы отсняли дорожное происшествие и то, как водитель «Жигулей» застрелил двоих человек. Это что – совпадение?

– Мы снимали очередной сюжет. И откуда же нам было знать, что у того парня окажется пистолет?

– Я что-то не пойму. Вот то, что произошло, – это было инсценировано?

У него был такой вид, будто он сейчас не верил ни одному моему слову.

– Да, – подтвердил я. – Убитые – наши актеры. По сценарию они должны были спровоцировать дорожное происшествие, что и произошло. А случившееся после было для нас полнейшей неожиданностью.

– Значит, вот этого парня, из «Жигулей», вы просто хотели разыграть?

– Да.

– Но почему именно его?

Я пожал плечами:

– Так случилось.

Но моего собеседника такой ответ, похоже, не устраивал.

– Почему он? Именно он?

– Он выглядел совершенно обычным человеком. Такой и был нужен. К тому же водил машину. Это тоже важно. Его родители готовы были нам помочь – еще один плюс.

– А откуда вы узнали о его существовании?

– Из письма. Родители написали.

– Из письма? – изумился он. – Родители написали?

Воцарилась пауза. Казалось, что мой собеседник медленно приходит в себя после только что испытанного потрясения.

– И вы можете показать мне это письмо? – наконец спросил он.

– Не могу.

– Почему?

– Его изъяли сотрудники милиции.

– Допустим, – пробормотал он.

Потом поднялся и вышел, оставив меня на попечение моего безмолвного стража. Не было его очень недолго, а когда он вернулся, по его лицу ничего нельзя было прочесть.