Овчаренко покраснел.

– Можно, я не буду этого повторять?

– Можно, – засмеялся я. – Но все-таки, что-то грубое, да?

– В общем, да.

– А хамил-то он зачем?

– Из чувства справедливости.

– Не совсем понятно.

– Учителя ведь тоже люди. Верно? И среди них разные попадаются. Бывают такие, которых к детям и близко подпускать нельзя, а они, видишь ли, детей учат. Не учат, а калечат души! – Овчаренко даже прихлопнул ладонью по столу. – А ребенок, он ведь все понимает. И на несправедливость реагирует. Пусть по-детски, пусть как-то неадекватно…

– Неадекватно – это вы о Пашутине?

– Да, о Сереже. Он, случалось, дерзил взрослым даже тогда, когда дело касалось не лично его, а кого-то из нас. Этакий правдоискатель.

Правдоискатель – это в рамки созданного мной образа не укладывалось.

– Значит, он был конфликтным ребенком?

Степан Николаевич поморщился.

– Хотите чаю?

Я понял, что он стремится выдержать паузу.

– Не отказался бы.

Чай был превосходный – душистый, терпкий. Аромат заполнил объем маленькой кухни, отчего воздух сразу же стал вкусен и плотен.

– Вы вообще-то от кого?

– То есть? – удивился я.

– Я думал, что вы с Сережей работали вместе.

– Некоторое время, – неопределенно ответил я.

– Просто вы такие вопросы задаете…

Неопределенный жест рукой.

– Какие?

– Я вас видел по телевизору. Вы ведь с телевидения?

– Да.

– А вопросы у вас – как будто вы следствие ведете.

– Веду, – подтвердил я.

Овчаренко посмотрел вопросительно.

– Но я не из милиции, – успокоил я его. – И этот визит – моя личная инициатива. Я действительно работаю на телевидении. Просто в связи с гибелью Сергея Андреевича у нас возникли проблемы. Поэтому я к вам и пришел.

Вряд ли это было доходчивое объяснение. Но Овчаренко кивнул, как будто все понял.

– В ваших вопросах какой-то такой акцент, – сказал он, задумчиво помешивая ложечкой чай, – будто вы хотите найти негативное.

– Нет, что вы!

– А он был не такой, – продолжал Овчаренко, будто и не слыша меня. – Нас когда-то обокрали… – Подумал, поправился: – Моих родителей. Забрались в квартиру, унесли деньги, кое что из вещей. А до получки у отца еще неделя. Так Сережка мне отдал свои деньги. Он копил на велосипед, и у него была копилка. Ну, такая, детская, знаете? Так он ее разбил и деньги принес мне. Там было рублей семь или восемь, уже не помню – по нашим тогдашним мальчишеским представлениям – целое состояние. Я ему потом отдал, конечно, когда смог – но ведь это с его стороны был поступок, согласитесь.

– М-да.

Овчаренко посмотрел на меня и невесело усмехнулся.

– Это в школе он мог двойки получать и считаться неуспевающим. А среди нас, пацанвы, он был настоящим лидером.

– А в чем причина? Был сильнее всех?

– Не самым сильным, по-моему. Но за себя он постоять умел.

За счет чего еще мог верховодить Пашутин? Благодаря хорошо подвешенному языку?

– Он был хорошим рассказчиком?

Овчаренко не сразу ответил. Мне показалось – не знает, что сказать.

– Иногда дети любят рассказывать истории, – подсказал я. – Придумывают разные небылицы. Про себя, например, про то, какие они герои, или что-либо в этом роде.

– Нет, такого за ним не водилось.

– Совершенно? – уточнил я.

Я-то знал этого Пашутина-Гончарова. Он мог наплести что угодно – и про двадцать лет, проведенных в тюрьме за инакомыслие, и про прочие вехи своего славного жизненного пути.

– Он был очень серьезным мальчишкой, – сказал Степан Николаевич. – В нем я чувствовал какую-то твердость и нелюбовь к тому, что называют изворотливостью. Эта его прямота, иногда излишняя, часто ему шла не на пользу. Так ведь всегда: больше уступчивости – меньше проблем.

Складывался портрет какого-то другого человека. Не того, которого я знал под фамилией Гончаров.

– Особенно он после армии изменился, – продолжал Овчаренко. – Я это заметил. И до того он был человек-кремень, а тут мальчишество из него окончательно испарилось. Ему бы в армии и остаться, я думаю. Там такие нужны – обязательные, исполнительные, да просто порядочные, в конце концов.

Из гончаровского досье я достал фотографию.

– Вы о нем вот говорите?

– Ну конечно! – Овчаренко удивленно взглянул на меня.

– Мне он показался несколько… э-э-э… другим, – пояснил я. – Нет, он хороший человек, спору нет, но, как бы это сказать, несерьезный, что ли.

– Вы хотите спросить, не мог ли он измениться? – Овчаренко пожал плечами. – Мне трудно судить, тридцать лет прошло. Но когда я с ним разговаривал, у меня было такое чувство, будто мы с ним расстались только вчера. Он был тот, прежний.

– С его-то рассказами о Третьей мировой войне? – не сдержался я.