Широкие круги безземельных — бобыли, батраки, мызные рабочие — если и получили клочок плохонькой земли, то попадали из одной кабалы (помещичьей) в другую (банковскую), поскольку кулацкое государство, взяв на себя обязательство выплатить прибалтийским баронам за отчужденную у них землю, в свою очередь, стало взимать эти деньги через банки с бедняков. В результате четверть крестьянских хозяйств была продана с аукциона.

Вот почему политическое настроение трудящихся и их сыновей в солдатских мундирах было отнюдь не в пользу реакционных властей. Мне вспоминается один спор, свидетелем которого мне довелось быть в то время. Спорили кулак и батрак. Хозяин, бывший сильно под хмельком, по-кулацки спесивый и наглый, не выбирая выражений, пытался «втолковать» батраку, что они, кулаки, являются их кормильцами и что все батрацкое сословие может существовать только благодаря им, кулакам. Батраки, мол, обнаглели, утратили уважение и благодарность к хозяевам, которые носятся с этим дерьмом как с писаной торбой…

— Ну-ну, хозяин, вы все-таки держитесь в рамках, — оскорбился батрак, — я так с собой говорить не позволю.

— В каких еще рамках! Все вы — коммунисты, всех вас надо засадить за решетку, — не унимался кулак.

— Нет, хозяин, я не коммунист, коммунисты хотят все поделить поровну, жены у них и то общие, мне это не по вкусу, я социалист! — оправдывался батрак.

Этот спор характерен в том отношении, что даже имевший весьма отдаленное представление о коммунистах батрак не хотел уже жить по-старому.

Кулак на миг даже онемел, когда я вмешался и сказал, что я, как коммунист, могу внести ясность в их спор. Батрак, конечно, путает, говоря о коммунистах, но он, кулак, сознательно все переворачивает с ног на голову, заявляя, будто он и ему подобные кормят остальных. Дело обстоит как раз наоборот — это батраки кормят кулаков, только они еще недостаточно сознательные и поэтому пока сносят эту несправедливость.

Дальнейшее ухудшение положения трудящихся вызвало широкое недовольство масс. Усилилось влияние Коммунистической партии, росла волна протеста против фашистской правящей клики. Мы видели это каждый день. В июньские дни 1940 года и после них в ходе избирательной кампании по выборам нового состава Государственной думы собрания, особенно в деревне, собирали полные залы народу, причем для этого не нужно было проводить какой-либо особой организационной работы. Трудовой люд искал выхода из создавшегося положения. Люди жадно слушали беседы о политической и внешней обстановке. Это был точно живительный дождь после длительной засухи.

Итак, будучи солдатом рабочей роты, я мог в какой-то мере сталкиваться с политической жизнью вне казармы, вне маленького городка Выру.

Вышедшие из тюрем коммунисты в силу своей организованности и политической зрелости, монолитности и боевой закалки превратились в тот костяк, вокруг которого стали быстро сплачиваться свежие силы.

В Тарту центральной фигурой партийной жизни в то время был Пауль Кээрдо, с которым у меня был тесный контакт. Конечно, подпольные собрания у Кээрдо нельзя было проводить, для этого он был слишком известен, а его квартира постоянно находилась под наблюдением полиции. Обычно встречи происходили в окрестностях Тарту или же у какого-нибудь человека, находившегося вне подозрений. Так, неоднократно предоставляли возможности для сходок преподаватель университета Э. Кесккюла-Ээритс (она и сейчас проживает в Тарту), Эрхард Лепик и ряд других тартуских товарищей.

Поддержанию моих связей с Паулем Кээрдо мешало то обстоятельство, что для выезда из Выру я каждый раз должен был получать официальное разрешение начальства. В результате выруские шпики легко могли предупреждать своих тартуских «собратьев» о моем прибытии в Тарту. Это, безусловно, затрудняло мои контакты с тартускими товарищами, особенно участие в собраниях, Я рвался к активному делу, но положение солдата сковывало меня. Мне полагалось служить год, но в связи с обострением внешнеполитической обстановки этот срок продлили еще на полгода. Так что я сбросил солдатский мундир лишь 1 января 1940 года.

Все экзамены в университете я к тому времени сдал, но остались практические работы. Чтобы их выполнить, надо было хотя бы полгода поучиться на стационаре. И вот с 1 января 1940 года я студент очного отделения университета. Живу в Тарту. Теперь у меня больше возможности ближе изучить жизнь, настроение местной интеллигенции. К этому времени относятся запомнившиеся мне интересные встречи.

В поисках домашних обедов (я страдал гастритом) по газетному объявлению я попал в квартиру разведенной жены епископа Рахамяги. Она сдавала комнаты вместе с диетическим питанием. Тартуские мещане считали эту женщину «тронутой», ибо, по понятиям среднего обывателя, ее деятельность отнюдь не отвечала ее положению как бывшей супруги епископа. (Она считала своим долгом претворять в жизнь учение Льва Толстого о помощи ближнему.)

Познакомившись с жильцами, которые, как и я, у нее столовались, я вскоре выяснил, что, по-видимому, являюсь среди них единственным, кто платит за пансион. Хозяйка квартиры часов с пяти утра уже была на ногах. Сама колола дрова, топила печи, готовила пищу, убирала комнаты — и все это бескорыстно, гонимая идеей «служить людям». Во время наших с ней разговоров она выражала глубокое разочарование в эстонской церкви, в институте брака и во всем буржуазном строе. [30]

Через месяц я съехал с квартиры, поскольку не мог выносить больше ее обитателей. Это была удивительная коллекция. Жила там бывшая актриса, которая, по ее словам, в молодые годы играла у Станиславского. Ко времени нашего с ней знакомства все мечты юности были уже позади, и она превратилась в настоящего человеконенавистника, предпочитая общество собак, которым отдавала все свои заботы. Другим жильцом госпожи Рахамяги был какой-то индийский факир, но родом из Тарту. Все дни он проводил в испытании на легковерных пациентах индийских «лечебных секретов». Под стать им были и другие жильцы.