Роб не хотел поднимать шума. Мы отправились в больницу буднично, как будто это обычный день и мы просто собрались в город пообедать. Дорога, по которой мы ехали, повторяла изгиб реки, а я думала о руках хирурга. Я надеялась, что они не подкачают. Мы молчали. А что бы вы сказали сыну, ожидающему тяжелую операцию, которая радикальным образом изменит (искалечит?) его организм?

— Какие красивые блики света на воде, правда?

Он что-то промычал, соглашаясь. Если случится чудо и операция пройдет успешно, она подарит Робу новую жизнь. Я гнала от себя мысли о масштабах предстоящего события. Предстояло удалить восемь футов кишечника, почти два с половиной метра. Домой он вернется с колостомой — кишкой, выведенной в отверстие на животе, — и с мешком-калоприемником. Это казалось мне ужасной несправедливостью, так не должно было случиться. Он появился на свет совершенным, без каких-либо дефектов. Я использовала все свои возможности, все материнские силы на то, чтобы он таким и оставался. Я была полна решимости вылечить его без операции — у меня ничего не вышло. Если все сейчас пойдет хорошо, месяца через два будет вторая операция, чтобы убрать колостому и мешок. Это даст ему хотя бы ( хотя бы, хотя бы — опять эти жуткие два слова) видимость физически нормального человека.

Мы почти не разговаривали. Зубная щетка. Есть. Бритва. Есть. Почему нельзя было так же легко взять с собой то единственное, что действительно имеет значение? Хорошее здоровье. Нет. Лифт поднял нас на седьмой этаж, где для Роба была приготовлена отдельная палата. Маленькая серая комната. Распятие на стене напомнило о молодом человеке, который когда-то безвинно подвергался ужасным страданиям. Роб сел на стул, который, несмотря на наличие подлокотников, на звание кресла не тянул. Хорошо хотя бы, что из окна открывается вид на город.

— Шантель сейчас там… — Роб показал на серый куб здания. — В университете.

У меня захолонуло сердце. То, что молодой мужчина двадцати четырех лет, со всеми желаниями и потребностями, соответствующими возрасту, заключен в тело, отказывающееся ему служить, казалось вопиющей жестокостью. Возраст всех остальных пациентов на этаже был от семидесяти и выше.

Тишина в палате была не напряженной, скорее плотной, ее можно было пощупать.

— Я так тебя люблю, — сказала я. Слова не могли передать и сотой доли моих чувств к такому замечательному, красивому, чуткому сыну.

— Ну ладно, ты иди, — сказал Роб, не отводя глаз от окна.

— Ты не хочешь, чтобы я осталась, помогла тебе устроиться?

Роб помотал головой.

— Передай там Клео, что я скоро вернусь, — сказал мой кошколюбивый взрослый ребенок.

Выходя из палаты, я взглянула на него еще раз — одинокая фигура на стуле у окна.

Я спустилась на лифте, вышла на улицу и перешла на другую сторону, увидев невдалеке маленькую церковь. В колониальном стиле, обшитая досками, она напомнила мне ту, в которой я в детстве так прилежно старалась запомнить Божьи заповеди. Я попробовала помолиться, но разговор с Богом, как всегда, показался мне односторонним.

Большее утешение принесла прогулка по парку, где ко мне ласково склонялись мощные ветви огромных деревьев. Было легче представить себе Бога среди листьев и цветов, дышащих жизнью. Смерть и разложение преобразовывались, рождая красоту, здесь это казалось естественным и обнадеживало.

Набирая полные легкие свежего воздуха, я мысленно благодарила тех, кто в свое время разбил парк рядом с больницей. Трава и деревья поглощали, смягчали людские тревоги, помогали с надеждой смотреть в будущее.

Через шесть часов я схватила сумочку. Рука так тряслась и была такой скользкой, что я чуть не выронила телефон, поднося его к уху. Голос хирурга звучал устало, буднично, но я различила в нем нотку оптимизма.

— Все прошло удачно, — сообщил он.

Мы с Клео вместе заботились о Робе, пока он восстанавливал силы сначала после первой операции, а потом, спустя два месяца, после второй. Ему нравилось укладывать Клео себе на живот, кошка утробно мурлыкала, и вибрация благотворно влияла на операционные раны. Хотя ученые и сейчас уже сходятся во мнении, что кошки помогают людям жить дольше, но целительные возможности мурлыканья еще предстоит изучить. Древний, первобытный напев, ритм волн, бьющихся о берег. В нем таится особая, могущественная магия.

Известно, что кошки мурлычут не только от удовольствия, но и от боли. Кошек колыбельная успокаивает, возвращая в те времена, когда они слепыми котятами лежали, свернувшись, в уютном тепле маминого меха. Я не очень удивлюсь, если когда-нибудь выяснится, что мурлыканье — не просто колыбельная, что его вибрации на самом деле способны восстанавливать поврежденную живую ткань.

— Ты только послушай, — как-то обратился ко мне Роб. — Это что-то среднее между мурлыканьем и рычанием. Мырчание.

— Помнишь, когда ты был маленьким, говорил, что Клео с тобой разговаривает? — спросила я. — Это была правда?

— Тогда мне казалось, что правда.

— А она и сейчас с тобой говорит? — Задавая свой вопрос, я больше не опасалась за рассудок Роба. Для меня уже давным-давно было очевидно, что у Роба с Клео действительно установилась какая-то особая связь, и ничего, кроме хорошего, от нее не было.

— Иногда… во сне.

— И что же она говорит?