— А откуда же они взялись, Вадим Степанович, эти тургеневские базаровы?

— В том-то и дело, что это загадка. На мой взгляд, это произошло так. Капитализма в России не было, а на земле дворяне работать не хотели. Все нигилисты — это выходцы из дворян. Среди крестьян нигилистов не было, они на земле пахали. А эти праздно болтались, по обедам, ужинам, балам. От безделья появилась эта зараза. Желали реализовать себя, вот и искали оригинальную идею. Лесков об этом хорошо пишет. А вторая причина — это дробление наследства. Детей на Руси тогда рожали много, не то, что сейчас. Наследников было много, а наследства мало. Вот и появились дворяне, образованные, но с дырами в карманах. Дворянский пролетариат, если можно так выразиться. Они ничего не делали, да и делать не умели. Возьми, к примеру, семью Ульяновых — ртов много, а работающий один отец. Работать никому не хотелось, а жить хотелось роскошно, по-дворянски. Тогда голова кругом идёт, и пишут «Что делать?». А на ум приходило только одно — отнять и поделить. В шестьдесят первом они надеялись, что царь с отменой крепостного права отнимет у богатых землю и разделит поровну. А он этого не сделал. Наоборот, у кого остался кучер, да слуга, и тем вольную дали. Теперь ими уже не покомандуешь, надо было платить. А платить нечем. Таким образом, еще прибавилась армия нищих дворян. Их подкармливали богатые помещики, не довольные тем, что царь забрал у них крепостных. Царя-то убили, а нигилисты остались. Они разрастались как раковая опухоль. Их было много, и они были двигателем общества. А уж затем из них вырастали отдельные особи, гениальные аферисты — социал-демократы, такие как Парвус и его компания. Армию нищих дворян пополняли и евреи. Они на земле не работали, потому, как её не имели, занимались торговлей, на образование детей денег не жалели. Были особенно не довольны на царя и на все общество: за погромы, за ценз оседлости, ну и за то, что их считали людьми второго сорта. Вся эта братия рвалась за границу. Там создавались рассадники этой заразы, только с одной целью, подточить Россию изнутри. Много земли, леса, угля, нефти, всё это иноземным господам не давало спокойно спать. Россия для них выглядела лакомым куском, и разделить его мечтали многие. Когда революция свершилась, то всем не хватило, многих обидели. Снова появились недовольные, снова появились болтающиеся массы с бредом различных идей. Тогда начали душить тех, с кем революцию делали.

— Это же, Вадим Степанович, не ново — закон природы. Когда особей много, а корму мало, популяция самоуничтожается.

— Вот, вот, я так и деду говорил. Он мне говорит: «Я Сталина уважаю за то, что он эту заразу подчистил. Их развелось столько, что России не прокормить».

— Дед, — говорю я ему, — ты же сам был болен этой заразой. Твой Сталин злодей века. За все тысячелетия все тираны, вместе взятые, не уничтожили столько людей, сколько уничтожил он. А ваше поколение молилось на него. Тридцать миллионов сидели в лагерях, и письма ему строчили, наивно думали, что он не ведает о тех зверствах, которые творились в стране. Он, видите ли, ангел, закрыл глазки и не видит, что в руководимой им стране каждый пятый сидит, а каждый второй охраняет. Ты думаешь, он врагов извне боялся? Он боялся своего народа. Боялся и ненавидел, поэтому и уничтожал. Он окружил себя маньяками-убийцами, как Ежов. Тот даже на заседание политбюро приходил в белом кителе, по локти запачканном в крови. Гордился, что всю ночь пытал «врага народа». Даже, судя по этому, можно было догадаться, что ему нужен психиатр, а его наркомом держали. Держали потому, что нужен был такой нарком-параноик. И все его ведомство было из таких же «деятелей». Сажали людей в телятники и гнали в Сибирь. Накормят соленой рыбой, затем пить не дают и в туалет не выпускают. К концу пути пол-эшелона нет, а остальную половину загонят на прииски, дадут норму, что и здоровому не под силу. Не выполнил, оставайся на вторую смену. Не выполнил ещё, оставайся на третью и так, пока не подохнешь. От эшелона в живых оставались единицы. Нечего жалеть — пригонят новых. Правда и этих маньяков тоже отправлял туда же, освежал кадры. Все время выискивал заговоры против себя с одной лишь целью, чтобы уничтожать следующие слои общества. Говорю деду, — ваше поколение молилось на него, как на божество. Так скажи мне, чем же ваш большевизм лучше фашизма? Ничем он не лучше: те хоть в основном чужих убивали, а эти своих. Фашизм в Нюрнберге осудили, а эти у власти сидят, одной шестой суши владеют. Устроили на Красной площади убийцам кладбище и цветы туда носят, да на могилах топчутся, парады устраивают. А может, так и надо. Пусть им и там покоя не будет. Услышав грохот труб, бой барабанов, лязг танковых гусениц, пусть переворачиваются в гробу за всё то, что они с Россией сделали.

Обиделся дед. Два дня не разговаривал. А потом принёс бутылку, мировую пили. Когда выпили, он говорит: «Всё-таки следующее поколение умнее нас, я доволен».

— А иначе и не должно быть, дедуля, — говорю я ему, — из этого следует, что мы развиваемся, а не стоим в болоте.

— Как вы считаете, Вадим Степанович, Сталин гений, или пропаганда его таким сделала.

— Я думаю гений. Существует дар от Бога, а в него от дьявола. Гений — только зла.

— Мы немного отошли в сторону, мы же говорили о нигилистах, об отрицании Бога, — сказал Бурцев.

— В сторону мы не ушли, это как раз из той темы. Нигилисты эти безобразия творили еще в прошлом веке. Софья Перовская со своей компанией подложила бомбу под поезд, чтобы убить царя. Вместо царя убили сотни ни в чем не повинных людей. С этой компании, как с гуся вода, и не покаялись. На суде сожалели, что царь в поезде не ехал, а то, что невинные души на их совести, им было наплевать. Разве могли они это делать с Богом в душе? Конечно же, нет. Нельзя жить по заповедям Господним и творить зло. Поэтому, они первым Бога-то отрицали, чтобы не мешал им. А потом за ними появились «отморозки» двадцатого века. Для них какие-то сотни невинных душ — мелочи. Тут уж размах был на миллионы убитых. Ты только вдумайся, Вася, именами убийц стали называть улицы и города. Это уже что-то ближе к маразму. Никольцев замолчал.

— Россия-матушка, как же ты несчастна, — сказал Бурцев, — и до коих пор терзать тебя будут? Я как-то у Толстого прочитал такую фразу: «Общество оценивается по состоянию его тюрем».

— Да какая там оценка, Вася! Это не подлежит оценке, средний век, а может и того хуже. Ты думаешь, если этих прогонят, другие лучше придут? Фигушки, придут такие же сливки этого общества, без Бога в душе, а значит со всеми пороками зла: жадностью, ненавистью к людям, подкупами, шантажом, убийством. И не лучше, а может быть хуже будет какой-нибудь демократический правитель. Все они родом оттуда. А вот когда Россия вернется к вере, и вырастут на этой вере новые поколения, тогда можно чего-то и лучшего ждать.

— Давайте выпьем, Вадим Степанович, — водка прокиснет, — пошутил Бурцев. Выпьем за Россию, может все-таки вернётся она к вере.

— Думаю, что вернётся, иначе без неё она погибнет.

Засерел рассвет, а две родственные души продолжали и продолжали говорить, понимая друг друга с полуслова.

Прошёл уже почти год, после того как Ася встретилась с Бурцевым. Теперь она часто видела его в цветных снах: такого стройного, загорелого, повзрослевшего. Лицо его стало мужественным и этим ещё более привлекательным. Порой он подходил к ней близко-близко, так, что она могла потрогать руками его загорелые скулы. То вдруг внезапно разворачивался и куда-то уплывал, а она в ответ ему кричала: «Постой, мой миленький». Да так кричала, что подружки по комнате её будили и спрашивали: «За каким парнем ты все гоняешься?». Она все отшучивалась: «Так, снится один красавец». И сегодня утром проснулась, а Валя ей и говорит:

— Ася, ты опять ночью своего красавца звала. Хватит гоняться за призраком. Есть два пригласительных билета, в военно-морском училище выпускной бал.

— Старовата я, Валечка, для лейтенантов.

— Почему старовата? А к тому же там есть капитаны первого ранга, второго и третьего.

— А эти, что там делают?

— Кому-то надо учиться, а кому-то и преподавать. Первого ранга, конечно, староват, хотя неплохо. Представляешь, Ася, — жена полковника.

— Валюша, они же все женаты.

— Подумаешь, ты же тоже была замужем. А потом жена не стена, можно и отодвинуть.

— А я может того, из сна больше люблю.

— Ну и люби своего призрака, только от этого материальных благ не прибавится. Пора вставать, на экзамен опоздаем.

Валя отодвинула занавеску, за окном стояло солнечное, июньское утро.

— Ох, как не хочется вставать, — Ася потянулась в постели, — последний экзамен и прощай институт.

Экзамен закончился, и студенты потянулись в столовую. Ася взяла сосиску, стакан кефира и села за столик рядом с Валей. Лица девчонок сияли, экзамен сдали успешно, скоро выпуск и им казалось, что все сложности этой жизни позади. К ним подбежал Саша Грибин.