— Обогрейся. Присядь. — Поставил чайник на плитку, достал котлеты, которые положила Зинка в сумку. — Поешь, — положил перед стариком. Тот, сглотнув слюну, не притрагивался. — Ешь! — предложил настырно.

— Не могу.

— Почему? — удивился Кузьма.

— Платить нечем. А дарма кто нынче даст?

— Я тебе не столовая!

— Да что ты, Бог с тобой! Моей пензии и на хлеб внатяжку. Об котлетах позабыл.

— Это с кем же ты жил, что так говоришь?

— Знамо дело. Не все ж один маялся. Покуда пользительным был, харчили и меня. Это уже опосля на чердак выкинули, чтоб глаза не мозолил. Не мешался промеж ног.

— Кто ж они, кому мешался?

— Внуки, понятное дело. Они и родителев не признавали. Я им и вовсе лишний. Отреклись навовсе. Оба. Не нужон им.

— А дети где?

— Нетути их. Каб были, не кинули б. Оне от внуков врозь жили. Сами. И то верно сказать, неможно стало вместях. И жилье у внуков свое. В хватерах. С работы дадены. А мы в своем дому жили. Давно то было. Большая была семья. Голова к голове жили. Всяк кусок поровну делили. Без попреков. Все в дом несли, пока внуки были малые. Растили их, как все люди. Ан не получились человеками.

— Ты ешь, Никита! — заставил Кузьма деда осмелиться. Тот робко взял котлету.

— Сам–то я всю жисть в слесарях. В водоканале работал. Еще до войны, вместе с отцом. Он меня мальчонкой всему обучил смальства. Опосля сам стал работать. Все ладилось, покуда на войну не забрали. Я ж только женился в тот год. И не знал, что жена понесла от меня. А она, бедолага, под бомбежкой родила дочку. Уж как выжили, сами дивились. Ну, я про то узнал уж на войне. Письмо через полгода дошло. Когда моих в Германию угнали. — Стал поперек горла кусок котлеты, Никита закашлялся. — Аж через два года после войны разыскались мои. Съехались. От жены одни кости. У дочурки — одни глаза. Ну, тогда нам власти подмогнули. Как хронтовику дом поставили. Денег дали на харчи. Разжились. И родила жена сына. Витькой нарекли. Башковитыми уродились. Уж не знаю, за что Бог одарил. Сын ученым сделался, дочка врачом стала. И это у нас — неграмотных. Да только не шибко хорошо учеными быть. Мой Витька по военной части соображал. И дочь с заразными работала. Лечила их. Оба бездумно жили. Но кто мог знать, что впереди у всех? И они семьи заимели. Как грамотным, жилье дали культурное. Не то что наш дом. С ванной и всем другим. Детей родили. У каждого по одному. На большее не решились. Словно чуяли. Так–то и пошло наперекосяк, когда жена моя померла. Внуки решились меня из дому выковырнуть. Предложили его продать, чтоб машину купить за ево. А меня на дачу заместо сторожа. Дети не пускали. А тут вскоростях у сына рак. От работы его получил. И помер. Дочка тож кровью захворала. Два года в постели была. Внуки уже на своих ногах стояли, отправили в больницу и не проведали ни разу.

— А невестка, зять? Куда подевались?

— Зять еще до болезни дочку кинул. Сбег от ней. Невестка — в дурдоме, после смерти сына свихнулась. Так–то вот и остался серед дерьма. Внучачьи невестки меня вовсе не видели. Затуркали вконец. С дачи сгоняли. Я там на чердаке две зимы жил. Боле не стерпел. Шибко холодно. И жрать не оставляли. Даже хлеба. В свои фатеры не впускали. Напрочь воспретили на порог объявляться. Куда деваться теперь, ума не приложу!

— Яков! Зайди на минутку! — позвал Кузьма директора. Тот вошел. Увидел старика.

— Ильич! Я же говорил вам! Поживите у внуков временно. Нет у нас мест! Ну куда определю?

— Неможно мне к им.

— Они обязаны вас взять! Это по закону!

— Какой закон? Вон они меня взашей выгнали. Увидел участковый. За шиворот к им приволок, возвернуть хотел. Оне так меня высрамили перед им, что лучше б помер, чем такое слышать, — заплакал дед и, едва продохнув, сказал: — Набрехали полный короб. Что я пропойца, алкаш, что вещи из дому уносил на водку, все добро спустил на пьянь, потому меня нельзя держать в дому. Что я весь урожай на даче проссал. А разве виноватый, что бомжи поворовали? Ну, уснул на чердаке, не услыхал. Так меня внук побил за это. Но я не пропил. Ить перед Богом клялся. Не поверили. Невестки, бабы ихние, и того хуже, грязью облили так, что тот участковый сам меня за шиворот во двор вытащил и не велел ходить к внукам. Они грамотные. Им поверили. А я что для всех? И участковому сбрехали, навроде дом пропил, когда моя старуха померла. Мол, держали с жалостев на даче. Поди докажь другое нынче? Им вера…

— Послушайте, Ильич, я говорил не только с вашими внуками, участковым, а и с соседями. Был в водоканале, где раньше работали, откуда на пенсию вышли. Все говорят о том же, что пили вы беспробудно. И вытрезвитель подтвердил. Признали своих постояльцев. Ну а соседи жаловались на постоянные дебоши, скандалы. Ваши внуки терпели вас семь лет. Больше не смогли. Вы лечились от запоев. Но все ненадолго. И жену свою били. Это уже соседи по дому сказали. Зачем же лишнее тут говорить, несчастного из себя разыгрывать? У нас стардом! Первый же случай выпивки — и распрощаемся. Должны понимать, — предупреждал Яков.

— Не пил я! Натрепались оне!

— Так уж и обоврали всюду?

— Не грешен! Ругался с внуками, то верно. За свое. То было. Разве не обидно мне? А пропивать — нет! Не было. Только когда жену и детей своих хоронил. Тогда случилась проруха с горя. И в вытрезвитель попал. И на работе жучили. Но поняли меня. Не стали шибко хлестать. Да и я себя в руки взял понемногу. Заставил выровняться. С тех пор не пью. Да и с чего? Жрать не на что!

— Скажите, Никита Ильич, а с младшим внуком почему поссорились? Он ведь к вам терпимей всех был.

— Как и все! Одинаков! Не пущал у себя жить. С дачи согнал…

— Ну а с начальником водоканала почему три года судились?

— Энтот анчихрист вознамерился от нас, стариков, единым духом отделаться. И уволил, не спросясь. Будто по здоровью. Я его в суд выволок! Шалишь! С хронтовиком не выйдет! Ну и там мне не посветило. Я

теперь решился до самой Москвы на него жаловаться. За что он меня на пенсию согнал? Я еще в силах был!

— Никита Ильич, а не вас вытаскивали из канализационного люка? Вы его собой заткнули, вместо того чтобы отремонтировать. Проспали в нем ночь. А утром вас еле вытащили. И не вы ли умоляли не увольнять за пьянку, лишь по собственному желанию? Просили старость пощадить. Вас пожалели. Вы теперь человека по судам задергали! За его доброе?