Анна поняла все без объяснений. И вскоре, простившись с Кузьмой, пошла через двор к автобусной остановке, не оглядываясь по сторонам. Столяр не пошел ее проводить. Потому, без слов Агриппины, все поняли: впустую приходила баба, не повезло ей уломать столяра. Не уйдет он из стардома, не бросит их. Бабки обрадованно засуетились. Что ни говори — выходной. Надо вечером Кузьму на чай позвать. И пригласили. Долго спорили поначалу, в какую комнату позвать. Наспорившись досыта, согласились всем вместе попить чай в столовой. Кузьму с Яковом усадили во главе стола. Угощали наперебой, заваливая пирогами и ватрушками, пирожками и пончиками.

О причине радости умалчивали. Она и без слов светилась улыбкой на каждом лице.

Бабки сидели принаряженные, чинно пили чай с кренделями и пирогами. Подмаргивали друг дружке.

— Вот раньше на постные дни пекли в нашей деревне пироги с капустой и рыбой, с грибами и с картошкой. Теперь все с повидлом. И тесто уже не то, что прежде. Наши пироги поднимались так высоко, что из духовки еле вытаскивали. Эти — приплюснутые, жесткие. Ни вкуса, ни аромата в них нет! — заговорила Мария, оглядев столяра.

— Чего ж хочешь? Раней пшеницу руками убирали. Вязали в снопы. На току молотили. Мельник молол зерно на жерновах. И хлеб, и пироги пекли в русской печи. А нынче кто к хлебу руки приложил? Сплошная техника кругом. От посева до выпечки. А что с железа возьмешь иль спросишь? Вот и едим… Верней, давимся, — ответила Екатерина.

— Эх, было времечко! Раньше пойдешь пшеницу косить вместе со стариками, всей деревней! К концу дня так вымотаешься, ни рук, ни ног не чуешь. Ляжешь на траву передохнуть. А девки как запоют… Куда усталость денется? До зари хороводы водили. С песнями, плясками, шутками. Ох и красивой была наша молодость! Чистой, веселой. Не то что у нынешних!

— Да и люди нынче хуже зверей! На кого ни глянь! А чуть что скажешь, все горести на нас валят. «Зачем вы революцию поддержали?» — винят всех.

— А что плохого было тогда? Учились, лечились, отдыхали — бесплатно. Стардомов не было. Все с детьми жили. Не было беспризорных детей и бродяг. А это от чего? От нищеты! А она от кого? От правительства! Небось при Сталине никто к власти не рвался. Всем жить хотелось. И воровать боялись. Теперь послушай телевизор — и волосы дрыком! Все насквозь воры! От самого верху! А депутаты! Морды у всех — как у паровоза. Жуть берет. А животы! На коленках штаны висят пузырями. В наше время таких и не водилось! Все люди были! А это что? Зачем они нужны? Наши деньги прожирают. Только и слышишь — одного за взятку арестовали, второй больше сотни квартир, еще больше машин имеет! А откуда все? Им при жизни памятники ставят! За что? Жаль, нет на таких Сталина! Он бы им поставил памятник в изголовье. А машины и квартиры уже не понадобились бы! Ведь нас грабят. И главное, хотят, чтоб их хвалили! Был бы посмелее президент, разогнал бы дармоедов прочь! Но вся беда в том, что он не решится на это, — вздохнула Елизавета. И продолжила: — Зарплаты и пенсии раньше вовремя давали. Цены снижали каждый год. Зато теперь что творится? Засыпаешь ночью, а утром глаза открыть боишься. Осталась ли. возможность хлеб купить?

— Да будет тебе заходиться. В деревнях и тогда и теперь с голоду дохли. Нынче кто хочет, тот работает. Никого с милицией не заставляют, как раньше. В церковь не запрещают ходить. За слово па Колыму не сажают и не стреляют!

— Теперь всех депутатов можно на Север отправить. Скопом! Что они сделали за свои четыре года? Карманы себе набили и морды отожрали. Куда им работать? Вспомните, какими были Калинин, Микоян, Суслов, Громыко, а и хотя бы сам Сталин? Ни у кого личной машины и дачи не было. Теперь вся Россия — частная собственность правительства и депутатов. И мы средь них, как дураки. Все видим, понимаем, а изменить иль выправить ничего не можем…

— А когда могли? При Сталине? Ну что же замолчала? То–то и оно… Нынче осмелели! Чего не хватает? Сыты, под крышей, в тепле, кости всем перемываете в благодарность! Попробовали б тогда рот открыть! Вам живо устроили б прогулку из маленькой провинции на большую Колыму. Как мне, по молодости, за смелость, — осек старуху дед Алексей. И, закурив, отвернулся к окну.

— А что случилось у тебя? — полюбопытствовала Агриппина.

— В партию нам велели готовиться. Пятерым. Все только закончили офицерское училище. И погнали нас на учения, подготовку вздумало проверить командование части. Ну, за день выматывались в доску. До коек еле доползали. Куда там в партию готовиться, дожить бы до утра. А политрук как портошная вошь грызет. Устав зубрить велит. Газеты кипами таскает. Ну кто их читать будет? Глаза сами закрываются. И мы эти газеты… ясное дело как пользовали. Ну а этот гад вечером свежую подшивку газет волокет и спрашивает: «Вчерашние проработали? Все запомнили, уяснили? Теперь эти изучите внимательно!» Ну, мы молчали. Когда ж он пришел под отбой и решил наши знания проверить, тут я не выдержал. И послал его вместе с газетными материалами туда, где мы их использовали. Вместе с партией. Политрук аж посинел весь. Оскалился на меня. А я с устатку и дальше его послал. Не подумал о последствиях. Они через три часа наступили. Выгребли меня сонного и под трибунал. К расстрелу приговорили, как контрреволюцию. За поношения политики партии. И все тут… Мать с отцом тогда живы были. Враз в Москву сорвались. Заменили расстрел сроком. Называется — помиловали. Оно все наоборот получилось. Помилованием была бы смерть. Десять лет на Колыме отбарабанил. Потом с поражением в правах на высылке, на Сахалине. Уголек долбал в Вахрушево. Пять лет. А там каждый месяц в шахте засыпало нашего брата — под обвалами. Бывало, опускаешься в шахту и не знаешь, поднимешься ли обратно? Чем она помилует? Так все годы. А за две недели до освобождения реабилитация пришла. Послал я ее подальше. Меня и предупредили, мол, что, мало отсидел? Хочешь сдохнуть здесь смелым? Я и замолчал враз. Ну, вытолкали с Сахалина. Пока восстановился в правах — год потерял. В армию не пошел. Отворотило разом. А куда деваться? На работу не берут. Боятся! Зэк! Вон какой срок оттянул! На реабилитацию кто смотрел? Она ни на кого не действовала. Только и слышал: «Просто так у нас не сажают на столько лет!» — и от ворот поворот. Приткнули меня в мехмастерские. Там до пенсии. А что в жизни видел? Да ни хрена! Пока сидел, мать с отцом умерли. Не дождались. Семью не завел. Никто за меня не решился выйти. Боялись. Так и остался в зэках до конца жизни. Кругом один. Как в одиночной камере. Вот тебе смелость и плата за нее. Целой жизнью. Пойми теперь, что лучше было б — сразу под пулей сдохнуть либо всю жизнь, каждый день мучиться? По мне так краше разом! И молчите вы, что нынче хреново! Не морозили вы задницы в колымских сугробах, не задыхались в шахтах неведомо за что! Не отняли у вас жизни. Не говорили, как мне бабы: «Что? За бывшего зэка? Да разве с таким можно семью создать? Вас только к стенке! Какая реабилитация? Невиновных в тюрьме не держат! Не смейте подходить к порядочным людям! Не забывайтесь!..» Вот и все! Сколько раз я такое слышал! Пусть трудно нынче! Но никто за слово не лишает воли. А свободный человек всегда сумеет прокормить себя! Чего хныкать? Оно всегда так. Живому человеку никто не угодит. Но чтоб не ныть впустую, надо познать сравнение дню сегодняшнему. Тогда и делайте вывод и выбор… И не болтайте лишнее.

— Всем досталось. Тогда и теперь не легче. Одним в зоне, другим на воле, — вставила Кузьминична, вздохнув.

— Ну а разве лучше, что люди теперь с голоду помирают? Руки на себя накладывают с безысходности?

— И раньше такое было! Только молчали, не говорили. Теперь секретов нет!

— Оно не понять, где страшней — вчера иль нынче? Жить неохота никому. Завтрашний день со страхом ждут, как и вчера. Хоть мы иль молодые! Опостылело так–то! Ладно мы! Молодых жаль, — говорили старики.

Кузьма, слушая их, думал о своем, далеком от споров.

«Дурак я дурак! Эти вот жисть корявую прожили. Их страх в ней понятен всякому. Они своей тени пужаются. А я чего? Сам бабу оттолкнул. На што? Ить живой. Чего жду, кого? Сама ж Анька предложилась! Зачем заробел? Ну сходил бы к ней! Хочь разок! Ни с меня, ни с ней не убыло б! Не облезли б! Сын? Да он нынче душу отводит ночами. Сам мужик! Понял бы и меня, и Нюрку. Бабка? Ей и дела нет! Абы день доскрипеть. А Нюрка не меня, другого сыщет. Приспичило бабе. Время пришло. Да и я, дубина, испугался! Ну и осел! — злился Кузьма на себя самого. — Хотя… Бабы — они и есть бабы! Ублажи Нюрку, нынче похвалится Шурке. Кому, как не соседке, первой поделится? И тогда все! Шурка того никогда не простит. А коли сметану и молоко передала, видать, помнит, примириться хочет через это. Бабья уловка! Но стоит у Нюрки отметиться — зло затаит. Пусть и не сможет ничего, но лютым врагом сделается. К тому ж и Нюрка не без закавыки… То нынче говорит, что в полюбовницы согласная. А приду к ней раз да другой, что будет? Вон я с ней ни сном ни духом, она уж и сюда объявилась. Коль переспал бы, не отделался б. Так бы и перебралась. Назойливая, цепкая баба. Свое не уступит никому. Спробуй опосля ней к Шурке объявиться. Мало испозорит, глаза выдерет. Коль не ей, так и никому… То по ней видать. И не об чем жалеть. Верно отказал. Коль не смогу прикипеть навовсе, на время — не стоит баловать», — уговорил и похвалил себя мужик.