Шрифт:
Я дверью хлопнул; потом, когда вернулся, не было ее уже… на столе лежала уже.
Добрая была… Картины у нее неплохие. Не все. По улице с ней приятно было идти — оборачивались: «смотрелись» мы, оказывается…
Ребенок? Не мог я.
Не виноват. Не виноват! Не виноват?
Она постепенно заштриховывала себя: от тополиного невозможно дышать в тридцатиградусную: от утр этих (поставить чайник, подкрасить губы), дней (сутолока, на «Вы»), вечеров (чайник, закат), ночей (потолок), и снова — утр, утр, утр.
Ночь спуталась с днем: белый цвет простыни спутался с белизной кожи, стал похожим на снег; зима перепуталась с летом — пух показался кристалликом льда; мысли, перекувырнувшись через голову, обломками затонувшего в 1912 году корабля, выбросились на паркет — русалками — из воды.
Последнее время ей трудно стало и говорить: поиски смысла затянулись, уйдя на дно стакана, перелистнулись библейскими страницами; одиночество подтолкнуло к поискам ускользающей истины.
Она подолгу смотрела с балкона вниз, но было очень, очень высоко, а потому — страшно. Она ощущала это бесконечное, бесцельное движение по Замкнутости: белка песенки поет, да орешки все грызет. Сросшийся узел, колесо, круг, мандала, архетип четверичности…
Когда-то ей приснилась дверь из рыжего кирпича: стоило только открыть замок, и… но и во сне то же: замурованность, запертость.
Усталость лежала в самих костях; ей хотелось стать воздухом, растаять, раствориться, не быть.
Мозг начал сопротивляться любым мыслям, тело — действиям: она лежала, кожею, межклетником каждым срастаясь с простыней, забыв имя и пол…
Кто-то позвонил; она долго пыталась понять слова, уловить хоть какой-то смысл; но локоть был слишком, слишком далек, не укусишь, а «чувство локтя» (охраняется государством) ощущалось лишь в громкоговорящей потной толпе, движущейся под тополиным в тридцатиградусную. Опять кто-то позвонил — она заставила себя ощутить слоги и слова, но в предложения это никак не складывалось: что-то, позволяющее думать и ощущать, предвосхитило остывание Солнца, которое все-таки звезда, и как-нибудь, на досуге, потухнет, оставив пространству вечную мерзлоту…
Я поежилась: в четырех стенах было холодно, несмотря на пробиваюищеся сквозь штору лучи, — они были так похожи на чьи-то руки, удивительно ласковые, но бестелесные. Потом надела пальто: пот тек градом, тело же колотилось в ознобе; пальцы пытались собраться в ладонь, но все же существовали по отдельности.
Я улыбнулась, опускаясь на кровать: стало вдруг удивительно легко, будто какой-то кандальный груз наконец-то спал.
Я завернулась в пальто, скрестив на груди руки: было почти весело — блаженное одиночество и невозможность изменить ни-че-го, искорками затанцевали в зрачках: ах, как сладко, как хорошо!
Пустая коробочка казалась игрушечной; глаза мои, наверное, сияли: ВСЕ ЗАКОНЧИЛОСЬ.
Волчица каменных джунглей
…Человечество как биологическая форма — это единый вид с огромным количеством вариаций, распространившийся в послеледниковую эпоху по всей поверхности земного шара.
Лев Гумилев, «Этногенез и биосфера Земли»Какая-то темная ночь, какая-то очередная темная ночь, красавица, конечно, не спит, но колыбели нет, поэтому у окна можно не стоять.
Как можно забыть прикосновение? Нет, разве так бывает? За всю послеледниковую эпоху развития романов посчитать это — лучшим из того, что было? Клара, ну перестань же! Почему — «перестань»? Мы тогда всю ночь пролежали на одном диване, и единственное, что он себе позволил, — дотронуться до моего плеча, через блузку: он думал, я сплю… А я никак не могла заснуть, я до одурения хотела с ним целоваться, и он, видимо, тоже, но разрешил себе лишь единственное прикосновение: никогда в жизни не ощущала большей нежности, чем…
— И что, Клара, и что дальше?
Клара потянулась и открыла глаза. Рядом с ней лежал совершенно голый красивый мужчина. Он почти невинно спал, только слегка припухшие губы выдавали бессонные сутки. Клара дотронулась до него, будто впервые: загорелые руки с твердыми бицепсами, волосатая грудь, крепкий торс и ровное, спокойное дыхание надо всем этим. Клара осторожно зажала его ноздри пальцами: он беспокойно дернул головой и через мгновение проснулся.
— Ты? — вопросительно-блаженно заключил он и повернулся к Кларе.
— Не помню, — пробормотала она и слегка вскрикнула от неожиданности обнаружения самой себя. — Не помню, — а через минуту ощутила в себе что-то горячее, и кроме этого — ничего: мужчина над заслонил Кларе все остальное.
А потом, Клара, что — потом? А ничего, все хорошо было, просто страшно как хорошо. А еще смешно — лепесток от голландской розы, сморщенный и увядший, лежал на корчившем из себя паркет, полу. Он был похож на использованный презерватив. Что — пол или лепесток? Отстань, Клара. Чем вы предохранялись? Слушай, убирайся, я не хочу для тебя ничего формулировать. А вот и не уберусь. Я прошу тебя: хотя бы сегодня. Я помню его каждой клеткой. И он меня — тоже…