— Ленк, ну ты бы хоть для здоровья. У тебя мальчик когда последний раз был?

А я ему:

— Не мальчик, но муж! С кем распрощалась я — вас не касается.

Он так жалостливо посмотрел, господи!

— Так ты… с мужем… что ли? — и дыхание затаил.

А я развелась год назад, но это, к слову, никакого значения не имеет, как и Витькина риторика, в воздухе повисшая.

Хотя, почему — не имеет? Очень даже имеет. Изучив любовь в университете по диагонали с вертикалью и даже решив задачку на периметр, я никак не могла вычислить ее (любви) изначальный объем, а особенно — совместить данную величину с институтом брака, чей диплом потеряла. Став по нелепым правилам нелепой игры чем-то вроде woman б. у., после развода я сама себя родила заново. Но самое смешное, что выходила-то за Сереженьку по любви, — по ней самой, тысячу раз классиками и прочими гугенотами описанной, но принцессой Турандот — обкаканной. И очень херово мне от этого было, честно-честно.

Ну и где ж ты, любовь моя, думаю? А Сереженька в это время элементарную частицу разгадать хочет; а на мне три статьи к «еще вчера», курица размороженная, синяя вся — в раковине, раковина течет, духи закончились, и Юлька в телефон что-то кроваворомансовое рыдает; так вот и жили.

Я сначала даже радовалась: ну, курица синяя, ну, подумаешь, раковина, наплевать, духи через зарплату куплю, Юльку успокоить тоже можно, главное, что вот он — Сереженька, сволочь — вот он, козел гиперинтеллектуальный — собственнопер-сонный; здесь, рядом, и ночью в затылок дышит, и я от этого дыхания размораживаюсь, как та самая курица, только что вот не синею… Сереженька мне чем мог помогал, только вот мог он мало.

А я его любила, как могла, — а как любить, когда не можешь?

— Счастливая! — завидовали мне неудачницы.

Я смеялась-смеялась, но о быт лодка все-таки разбилась.

Потому что быт боролся со мной, а я с ним. Потому что курица синяя, раковина течет и на соседскую плешь уже протекает. Потому что пять статей к «еще вчера» и пара интервью к «завтра», а утром — будильник; а утром Сереженька спит; для поиска элементарных частиц нужен здоровый сон, вкусная пища и большеглазая улыбающаяся жена, разбирающаяся с сантехниками и читающая Шекспира в оригинале. Хотя последнего я не умела, а с сантехниками мучалась.

Через полгода я шепнула любимому фразу Леннона о том, будто Джон «всегда знал, что за спиной каждого знаменитого идиота стоит великая женщина». Он оскорбился, спал две ночи на диванчике. Я рыдала втихушку в телефонную трубку: «Юль, ты понимаешь…»

Юлька понимала, но помочь ничем не могла, ибо пребывала в состоянии не менее херовом.

Но на третью ночь извинился, а утром у дивана ломалась ножка… Снова синела курица, пачкалась посуда, накапливались горы белья — сначала грязного, потом — неглаженного: я, кажется, худела, и цветом своим уже походила более на лежащую в раковине убитую птицу… Сереженька еле-еле выносил мусор и покупал хлеб; за элементарные частицы платили элементарно мало. Я бралась за любое «лево», но вторую-третью зиму ходила в чем-то совсем не новом; вечерами же мы рассаживались за столы — Сереженька в комнате к своему огромному компьютеру, я — на кухню к своему маленькому «буку». Засыпала в метро. Потом решили, что спать лучше отдельно; после трех лет кошмара, не обрастя посудой и потомством, мы развелись… В тот день шел дождь, и я взяла девичью фамилью. Сереженька, мое когда-то любимое и милое ничтожество, казался жалким как никогда:

— Ты слишком. Ты вся — слишком. Выпуклая. Красивая. Понимаешь? Жур-на-листка! — как-то завистливо процедил он сквозь зубы. — Иногда мне хотелось тебя убить.

— Ты не тянешь на роль Отелло, — рассмеялась я. — Тот малость темноват был.

Сереженька ссутулился, втянул шею в плечи и ничего не сказал.

Он был настолько сер, что даже захотелось его накормить… супом, что ли… Короче, дождь полный!

— А дальше? — спросил Витька.

— Дальше? — я налила себе еще дынной из бутылки с надписью «Кеглевич». — Дальше он вернулся, откуда пришел, — и, выпив, сразу налила еще: я ведь все-таки поехала к Витьке. После «Турандот».

— У тебя красивые колени, — сказал он без плавного подъезда.

— Я знаю, — сказала я.

— Странно. Всегда думал, что у тебя кто-то есть.

— У меня есть я, — и это было правдой.

— Я настолько тебя хочу, что боюсь, ничего не получится, — выпалил вдруг Витька, а я, слегка обалдевшая от дынной, как в самой-самой мыльной из всех опер, начала извергать слезы — большими ручьями в огромных количествах.

— Лен, ты что, Лен? Ты прости, если не хочешь, ничего не будет, я вообще могу к другу уйти ночевать, вот ключ… — он засуетился, а я смотрела сквозь все это безобразие и думала: «Какое счастье, что есть на свете Витька. И «Кеглевич».

А когда Витька совсем уж было собрался уходить из собственной квартиры, я сказала:

— Дурак ты, дурак, Суворин! — и почти по-взрослому поцеловала. — У меня и мужа-то никогда не было, это я все придумала, чтоб ты меня пожалел, а ты повелся, как маленький. Да разве я когда-нибудь кому-нибудь расскажу всю правду?

Витька патетично смотрел на меня, и внезапно я ощутила причастность свою к прекрасному полу: им оказался цветной паркет, очень красивый, где так легко изучать любовные ню, чем и занимались до нас язычники.

И что же вы думаете? С той самой ночи мы не расставались лет пятьдесят, пока не умерли в один день, честное слово, конец цитаты, продолжение следует, как может…