Странная это была немота. Мертвая. Казалось, все вокруг погрузилось в небытие. Ни шороха. Ни дуновения. Лучи пылающего в небесах солнца, пробивавшиеся сквозь листву, были подобны колоннам, поддерживающим своды давно покинутого храма. Ни насекомых, резвящихся в столбах живительного света, ни даже обычной летом пляски мириад пылинок, что так радует взоры в погожий день. Ничего. Ни шороха. Ни дуновения.

Еще минута, и я понял, что эта неподвижность может свести с ума. В месте, подобном этому, нужно делать хоть что-то, что угодно, лишь бы не поддаваться царящему вокруг мертвенному покою. И я вновь вступил в схватку с ветвями дуба, пытаясь обрести свободу. Сражение получилось отчаянным, но коротким: очень скоро я вновь убедился, что мне не извернуться и не дотянуться ни до одной толстой ветки, за которую можно было бы ухватиться, чтобы, подтянувшись, попытаться разорвать лохмотья, удерживающие меня. Хуже того, я понял, что, если пробарахтаюсь еще хоть сколько-нибудь, моя несчастная туника не выдержит и окончательно расползется, и я с изрядной высоты рухну прямо на твердую каменистую землю.

Оставалось только одно: звать на помощь. Набрав в грудь побольше воздуха, я приложил руки ко рту и совсем уж собрался заорать что есть мочи, как вдруг слуха моего коснулся знакомый голос:

– Говорю тебе, Бурдюк, там такой треск стоял, что не иначе бык с коровой миловались.

– На дереве? Глаз, ты все-таки здорово приложился башкой.

– Это у тебя все соображение в брюхо ушло. Вон там, на той ветке что-то трепыхалось… Ага! Вон! Вон, висит!

Когда прозвучали эти слова, я наконец увидел говоривших. Все четверо наших попутчиков были в сборе. И кряжистый Глаз, и Бурдюк, изрядно осунувшийся за время нашего путешествия, и неизменный Эписанф, похожий на вяленого ученого угря, и непроницаемо-таинственная Лаита.

– Ба! Да это Мильк! – воскликнул Бурдюк. – Эй, приятель, а куда подевался наш великий герой? Где Гиеагр?

Даже сейчас, столько времени спустя, я улыбался во весь рот, читая эти строки. Что уж говорить о том моменте, когда Мильк предстал перед нами в таком нелепом положении. Мало веселого было в этом походе, но тогда мы посмеялись от души.

Если бы я только мог предположить, какие испытания боги приготовили для нас дальше… Хотя я, как и большинство смертных, не могу точно ответить на извечный вопрос: «Что бы ты делал, знай все наперед?»

Умение смеяться, когда не до смеха, – вот что отличает человека от прочих тварей, населяющих землю. Наверное, в этом и заключается та самая «печать богов», о которой любит распространяться Эписанф, когда я забавы ради позволяю ему вволю поразглагольствовать.

Зверь – он или зол, или весел, в зависимости от ситуации. Мы же, люди, ухитряемся намешивать в себе все чувства сразу, мы умеем зло веселиться и впадать в веселую ярость. Мы видим смешное в грустном и иногда смеемся до слез…

Нам изрядно досталось, мы все еще не избежали смертельной опасности, и ближайшее будущее не сулило никаких радужных перспектив, но я не смог сдержать смех, увидев висящего на здоровенном дубе Милька. Он был беспомощен, словно муха в паутине, причем для того, чтобы лишить его свободы, не понадобилось цепей и даже веревок – с их ролью отлично справилась его собственная одежда.

Я смеялся, задрав голову вверх, затем комизм ситуации дошел и до неприхотливого мозга Глаза. Глаз принялся ржать, хлопая себя ладонями по ляжкам. Эписанф какое-то время силился сохранить сосредоточенное выражение лица, но вскоре и он начал негромко похрюкивать. И только Мильк почему-то не желал проявить хоть каплю чувства юмора. Напротив, он в довольно резкой форме высказывал самые нелестные мнения о наших умственных способностях. Стоит ли говорить, что все происходящее от этого выглядело еще более забавным?

– Ладно, Мильк, слезай, – сказал я, придав себе серьезный вид.

Успокоившийся было Глаз захохотал с новой силой, Эписанф отвернулся, старательно высматривая что-то в только что покинутых нами горах.

В общем, разрядились мы неплохо, но не мешало бы в самом деле помочь парню слезть с дерева и всем вместе убраться подальше отсюда. Оценив высоту, на которой завис Мильк, я почесал в затылке. Моя комплекция и лазанье по деревьям – вещи, плохо сочетаемые друг с другом. К тому же самые нижние ветки дуба росли слишком высоко, чтобы до них можно было допрыгнуть. Опершись руками в могучий ствол, я сказал:

– Глаз, лезь ко мне на плечи, попробуешь снять Милька.

– Ты точно уверен, что он вполне созрел? – озабоченно спросил Глаз.

Посмеялись мы на этот раз только для виду.

Я и раньше подозревал (и иногда делился с другом своими подозрениями), что среди предков Глаза не обошлось без обезьяны. Сейчас же уверился в этом окончательно. Он, едва коснувшись моего плеча ногой, с таким проворством взобрался на дерево, что, окажись поблизости стая гиббонов, вожаку пришлось бы всерьез побеспокоиться о сохранении своего статуса.

Глаз, простая душа, не проявил излишней деликатности при освобождении Милька из плена ветвей и собственной одежды. Его способ был груб, примитивен и имел одно несомненное достоинство – скорость. Что же до треска рвущейся ткани, звучащего даже чаще хруста ломаемых веток, так повредить костюму Милька все равно было затруднительно – выйди он сейчас на центральную площадь Джибея, самый последний нищий поделился бы с ним медяком.

Судя по тому, с каким криком свалился Мильк с дерева, свобода к нему пришла внезапно. Следом за ним, быстро, но аккуратно спустился Глаз, довольный собой и все еще ухмыляющийся.