– Да, – подумав, серьезно откликнулся Кешка. – Я любил Полкана. Собаку. Потом Друга. Еще Дуру.

– Все трое – псы, – констатировал Маневич.

– Это ничего не значит, – Аполлон затряс крупной головой так, как будто вытрясал застрявшие в волосах опилки. – Он направлял чувства на доступные ему объекты. Для брошенного всеми ребенка это так естественно…

– Вот здесь – заплачь, заплачь… – посоветовал Маневич. – Кстати, этот ребенок когда-нибудь говорил тебе, что умеет неплохо стрелять и владеет приемами нескольких видов восточных единоборств? Или это не вписывается в образ? Он – почти готовый боевик, сильный, умный, чертовски, почти сверхъестественно жизнеспособный, без чувств, без мыслей, без привязанностей, а вовсе не сиротинушка, каким тебе хотелось бы его видеть, исходя из собственного дешевого прекраснодушия. А ты хочешь, чтобы я приспособил его к обтачиванию деревяшек и плетению кружев. Не стоит ради наших гуманитарных бредней насиловать природу, Аполлон, я тебе тысячу раз говорил, а ты мне не веришь. Жизнь демонстрирует нам свои законы раз за разом, год за годом, а мы все не унимаемся. Оглядись вокруг…

– Да как ты не понимаешь! Никто не рождается боевиком, также, как никто не рождается энциклопедистом. Все это делаем мы, мы сами, вот этими вот руками! – Аполлон сунул растопыренные сильные пятерни почти к самому носу Маневича. Художник брезгливо отодвинулся. – А если нам лень что-нибудь делать, или мы не верим в саму возможность этого делания, то тогда… тогда торжествует зверь!… Скажи, Леня, у тебя дети есть? Ну, где-нибудь…

– Причем тут это? – страдальчески сморщился Маневич. Видно было, что Аполлон утомил его до крайности.

– Притом, Леня, притом! Возьми Кешку, на время, на время. Потом я придумаю что-нибудь, честью клянусь. Хочешь я перед тобой на колени встану? Я бы Мишеля попросил, он бы с ходу согласился… да ведь он сам знаешь какой…

– Давай, давай, попроси, – усмехнулся Маневич. – Самый тот воспитатель. Сейчас я тебе скажу, как все будет: через неделю он забудет о его существовании, потом через месяц вспомнит, начнет искать, спрашивать, рыдать всем встречным в жилетку. Потом еще год будет самоедством заниматься, рефлектировать с фотоаппаратом, а в конце концов отхватит какую-нибудь премию от гуманитарной организации за серию снимков «Беспризорные дети», купит жене духи (и как это она еще ни разу ему их в морду не запустила? – святая женщина!), а остальное пожертвует какому-нибудь детскому дому. Причем документально это никак не оформит, и директор детского дома купит на эти деньги аэрогриль своей жене… А кстати, если я его к себе возьму, то что я с этого буду иметь?

– Маневич! Морда твоя жидовская! – в отчаянии возопил Аполлон, воздевая руки к потолку. – Ну разве ж можно так!

– Ну вот, – с обидой изрек Маневич. – Как что-нибудь от Маневича нужно, так: Ленечка, Ленечка! На колени встану… А как вас против шерсти, так сразу – морда жидовская!

– Леня, друг, прости! – Аполлон по нетрезвости не заметил иронии в голосе художника и принял его обиду за чистую монету. – Нервничаю я, вот и несу невесть что. Ну хочешь, в морду мне дай… Я даже сопротивляться не буду…

– Нужна мне твоя морда! – сварливо возразил Маневич, взглянув на породистое, красивое лицо Аполлона с каким-то очень сложным чувством. – Попробую я. И без твоих выступлений попробовал бы. Только без толку все это, попомни мои слова. Все равно снесет его туда, к зверям этим. Слишком тонкий слой, слишком много условностей. Не привыкнуть ему к этому, не удержаться…

– Да он же добрый, добрый! – обрадовано закричал Аполлон, до которого не сразу, но все же дошел смысл речей Маневича. – Мне Тимоти рассказывал – он же собаку ту бездомную пожалел, выходил…

– Где Дура сейчас? Тимоти говорил? Ты знаешь? – бесцеремонно вклинился внимательно прислушивающийся к разговору Кешка.

Аполлон на миг протрезвел. Глаза его жестко блеснули.

– Прибил Алекс твою Дуру. В тот же день, как ты сбежал. Вот так.

Маневич протестующе поднял руку, словно защищая мальчика, но Кешка даже не шелохнулся. Лицо его не изменило своего выражения, только слегка побелели костяшки сжатых в кулаки пальцев.

– Не ходи туда, Кеша, – внятно сказал Маневич. – Как бы ни сложилось – не ходи. Не для того ты от зверей из леса ушел, чтобы опять к зверям подаваться.

– Я же говорил, говорил, – снова подал голос Аполлон. – Кеша добрый, он наш, он только еще сказать не может, а так все чувствует…

Внезапно Кешка вздернул подбородок и внимательно поглядел в глаза обоим собеседникам. Художники поежились.

– Я человека убил, – внятно, разом придав сцене что-то достоевское, сказал Кешка и, прежде, чем художники опомнились, растворился в коридорных сумерках.

Спустя несколько мгновений Маневич зло расхохотался, отшвырнул в угол недоточенные деревяшки и, страшно оскалившись на Аполлона (последний все понял и сразу же ушел), рванулся к холсту. Через несколько часов две крысы уходили не то к восходящему, не то к заходящему на краю картины солнцу. Одна крыса – статная и породистая, с сильными лапами и толстым мускулистым хвостом – на ходу что-то втолковывала другой и, приподнимаясь на цыпочки, тыкала острым коготком в абсолютно пустой горизонт. Другая крыса, по юношески тонкая, нервная и изящная, жадно принюхивалась к прозрачному рассветному или закатному воздуху и все норовила опуститься на четвереньки, как, в общем-то, и положено добропорядочным крысам.

Планировавшийся участковым добропорядочный полюбовный съезд сквотских жителей не состоялся. И не было в этом ни вины участкового, ни вины поэтов, художников и прочей сквотской братии. Смешала все карты небольшая, но хищная стая, которая каким-то образом прознала про сквотские неурядицы (а может, и Икс-Игрек-Банк нанял ее на всякий случай для ускорения событий).

В субботу под вечер, когда большинство сквотских жителей находилось в состоянии прозрачной грусти, сопровождавшейся легким подпитием, в помещениях сквота разом возникло десятка полтора молодых людей подчеркнуто бандитского вида. На какой-то миг многим показалось, что многострадальный режиссер «Логуса» сломался-таки и пошел на поводу у масс-культуры, решив в целях коммерческого успеха сменить жанр – снимать вместо психологической драмы боевик. Но уже в следующий момент стало ясно, что налицо не дурное кино, а дурная реальность.