Поэзия народов Кавказа в переводах Беллы Ахмадулиной
вернуться

Туманян Ованес Тадевосович
Шрифт:
Так время пробежало черной кошкой по закоулкам. И лицо зимы с простыми и суровыми чертами размылось в стёклах. Только этот лист сковало льдом… В котором отразится во сне ли явленное или наяву — как в зеркале, чтобы шипы воспоминаний не раз отверзли нам глаза души: усталые от дней однообразья, искусственного солнца с лживым блеском, ворованного неба, даже жизни, столь не осмысленной порою до конца. Блестит сосулька, сладкий зуб зимы. И вздох трубы, и выдох человека с теплом, как в только что убитом звере, — полотнищем трепещут на ветру. И вот, как если б сотню лет спустя, когда всем-всем — от красок и до звуков — перенасыщен дух, я вновь прошу вернуть мои права на всё былое. Мне нужно их вернуть, чтоб нас с тобой, едва почуя трещину отхода, не поглотило облако забвенья своей зловеще-топкой чернотой. Дай руку мне, горячую обычно и слабую. Дай сердце мне свое, такое же горячее — и строже которого не ведал в жизни я! Покуда позволяет нам судьба, давай же не утрачивать доверья — и да прислушается к нам извечный мир, и наши головы на грудь себе положит, и будет он по-прежнему стараться хоть в чем-то измениться… но не сможет.

1969

БИЧВИНТА [159]

Эта зелень чрезмерна для яви. Это — сон, разумеется, сон о зеленом… Ветру не терпится вялую дрёму тумана вывести, выволочь, вытолкнуть из сосняка, и туман, как и подобает большому сонному животному, понуро следует за ветром, и потому — все вокруг зеленое: стена, лестница, балкон, скамья и книга — та книга, которая всю ночь впустую взывала к состраданию, желая разгласить заключенную в ней боль (словно старуха, ощутившая дыхание смерти, столь же острое и важное, как дыхание того, о, того, кто когда-то впервые говорил ей о любви, и вот теперь — к отупевшему лицу, замкнутому, как клетка, которой нечего держать взаперти, изнутри подступила страсть). Это — сон, разумеется, длинный сон… Шаги по сосновому полу ничем не вредят тишине. Воздух, вобранный птичьей гортанью, вскоре возвращается в виде зеленого свиста, то есть не слышно, а видно, как клюв исторгает зеленую трель, ибо туман забрал себе и присвоил все звуки — в обмен на право прогуливаться среди ветвей в зеленых шлепанцах… Изваянная, как жеребенок, закинув голову, нюхает воздух маленькая девочка.

159

Бичвинта (груз.) — Пицунда (абхаз.).

1971

«Шла женщина по белому песку…»

Шла женщина по белому песку и думала: где в мире бесконечном ей дома быть, чтобы рывком беспечным одежды сбросить и предаться сну? Решила: здесь! — где тысяча мужчин пила вино среди своих владений. У женщины, желавшей сновидений, считаться с этим не было причин. Вселенная была ее уют, где ей угодно быть хозяйкой дома, где нагота блаженна и удобна: вздымает грудь, и туфельки не жмут. Однако как беспечен, как высок был подвиг той свободы одинокой: разделась и легла возле глубокой воды морской, затронувшей песок. Так и спала средь блеска и жары. Жил влажный след от моря и до камня. Мужчин неосторожные дыханья теснились, как воздушные шары. Всё, что кричит, хлопочет, говорит, затихло: в мире не осталось шума. Моряк забыл, как называлась шхуна, рыбак не помышлял о ловле рыб. Спала, щекою к вечности припав, в отваге беззащитной и несмелой, и сон ее лелеял город белый, что камбалой и камфарой пропах.

Морис Поцхишвили [160]

ФЕРЗЕВЫЙ ГАМБИТ [161]

Следи хоть день-деньской за шахматной доской — всё будет пешку жаль. Что делать с бедной пешкой? Она обречена. Ее удел такой. Пора занять уста молитвой иль усмешкой. Меняет свой венец на непреклонный шлем наш доблестный король, как долг и честь велели. О, только пригубить текущий мимо шлейф — и сладко умереть во славу королевы. Устали игроки. Всё кончено. Ура! И пешка, и король летят в одну коробку. Для этого, увы, ненадобно ума, и тщетно брать туда и шапку, и корону. Претерпеваем рознь в честь славы и войны, но в крайний час — навек один другому равен. Чей неусыпный глаз глядит со стороны? И кто играет в нас, покуда мы играем? Зачем испещрена квадратами доска? Что под конец узнал солдатик деревянный? Восходит к небесам великая тоска — последний малый вздох фигурки безымянной.

160

Морис Поцхишвили (р. 1930) — грузинский поэт.

161

Гамбит — шахматная жертва фигурой в начале игры для приобретения выгодного положения.

Иза Орджоникидзе [162]

«Вот слово — оскудевшее, иссякшее…»

Вот слово — оскудевшее, иссякшее… Как старый камень, о который всякое навастривал точильщик остриё, так слово притупилось от всего, на что когда-то искры расточало, покуда вовсе их не расточило. Не начинать же всё это сначала! Пора на свалку выкинуть точило. Друзья мои, вас нет на белом свете. Но есть на свете веская причина, чтобы, устав от постиженья смерти, так смерклось сердце, будто опочило. Как бедное дитя, скончалось детство, и юности нежно-зеленый холмик едва заметен, если приглядеться: никто его не помнит и не холит. Но верю я могилам жизни прежней, и то, что мне мои могилы верят, свидетельствуют в тишине апрельской кладбищенские бузина и вереск. Сраженья, спешка, зов трубы — доколе жизнь понукать иль сдерживать уздою? Дни пали, словно загнанные кони. Я больше не играю со звездою. Весна в окне — и сколько зноя, звона и букв в письме, я их не разбираю. Благодарю тебя за прелесть вздора! Я со звездою больше не играю. Моя обитель: горечь и уют. Таков декабрь, когда придет на юг и, в свой черёд, походит на альбом, в котором лик красавицы умершей являет мне и чудный тот апломб, сто лет назад сводить с ума умевший. Уж всякой всячиной воспоминаний по горло сыты души и леса. Но, медленней платановых пыланий, колышется прекрасная слеза. Пролиться ей еще не вышел срок. Одна слеза — прощает, знает, помнит. Дик свет ее, как розовый шиповник, да, как шиповник между двух дорог…

162

Иза Орджоникидзе — грузинская поэтесса.

Из армянской поэзии

Ованес Туманян [163]

«Бессонница моя — твои владенья…»

Бессонница моя — твои владенья, И ты — не сновиденье, но виденье, Отчетливое, зримое, как свет. Ты так прекрасна. Но тебя здесь нет. Как, поступясь отсутствием своим, Проходишь ты по комнатам пустым И близишься, открывши мне объятья, Но руку протяну — и ты обратно Уходишь в непроглядность темноты? Не приходила, но уходишь ты. Как удается смеху твоему Звучать в тобой покинутом дому? И всё лепечешь детскими губами Ту песенку, что позабыта нами, И вновь уходишь в тайну темноты. Не пела вовсе, но умолкла ты. Бессонница моя — твои владенья, И ты — не сновиденье, но виденье, Отчетливое, зримое, как свет. Ты так прекрасна. Но тебя здесь нет.

163

Ованес Туманян (1869–1923) — выдающийся армянский писатель, классик армянской литературы.

1891

«Никто в ночи не ведает — каков…»

Никто в ночи не ведает — каков Тот труд незримый, что творит природа. Но вот луга. И в темноте лугов Роса сверкает при свечах восхода. Никто не знает степени тоски, В которую вознесся ум поэта. Но вот строка. И в темноте строки Его печаль имеет зримость света.

1892

«Не проси меня петь. Я немого немей…»

Не проси меня петь. Я немого немей. Я печаль мою пением не обнаружу. Мне б достало ползвука печали моей, Чтоб вконец погубить твою бедную душу. Не по силам тебе эту муку терпеть. Пощади хоть себя! Не проси меня петь! Как я пел на горе, средь живой красоты, Что меня к своим нежным цветам допустила! Там пустыня теперь. Там убиты цветы. Ни травинки там нет. Там простерлась пустыня. На горе, опаленной дыханьем моим, Не воскреснуть цветам и растеньям иным. Разве я не надеялся, что разорю И тебе раздарю всю красу и прохладу: Золотую, во мгле разлитую зарю И весну, благосклонную к чистому саду? Но уму моему не дано превозмочь Силу пенья, в котором лишь горе и ночь.