Поэтому-то Костров прекрасно понимал, что на свои «что?» и «почему?» он не получит ответов уже никогда, но оставалось «зачем?», которое, как ему подсказывал внутренний голос, совсем не безнадежно, что рано или поздно оно откроет себя — надо лишь поднажать, заставить мозг работать, анализировать и сопоставлять, а потом позволить мыслеобразам остановиться, сознанию замолчать, и тогда придет Она — царица ученых и поэтов, художников и философов — богиня по имени Интуиция, для которой не существуют такие наречия, как «невозможно», «нельзя», «никогда»…

И вот теперь, вглядываясь в посредственную репродукцию, он силился запустить маховик рефлексии, с помощью которой для начала хотел выявить и прояснить первый, самый явный и поверхностный, смысл картины, который по цепочке рано или поздно приведет его к конечноискомому «Зачем?». Сравнивая утреннее зубодробильное сновидение с изображением в книге, Сергей надеялся найти значимые отличия, чтобы через них перекинуть мост к первосмыслу полотна, быть может, даже к архесмыслу, неведомому самому автору-художнику. Но различий не находилось — тот же пруд, то же небо, такие же облака… И девушки почти те же — та же хрупкость линий, мягкость рук, гибкость стана, тонкость талий… И все же какое-то важное различие было, оно смущало, напрягало, терзало, но не хотело выплывать из подсознания и запечатлеваться в словесной материи языка…

Как бы Сергей не придирался к изображению, на какие бы мелкие кусочки его не делил, как не напрягал память, восстанавливая последовательность сцен в сновидении, ничего не получалось — смысл не приближался, а уходил все глубже и глубже в подсознание. «Всё, баста! Так нельзя. Это тупик!» — наконец-то сказал он себе, поняв бесперспективность атаки на смысл скальпелем рассудка. «Надо расслабиться, отпустить сознание, освободить поток мыслеобразов из кандалов разума, позволить им погулять, побродить по ментальному мицелию… Знать бы еще, каково значение этого модного словечка «мицелий», увиденного в новейшей статье из журнала «Вопросы философии»… А для начала надо продышаться, лучше всего на балконе… а потом и покурить…»

Свежий и влажный, еще не успевший зарядиться жаром солнца, утренний воздух, тянувшийся к окнам со стороны речки Смородинки, настолько внезапно заполонил легкие и кровь, вместе с последней так споро ворвался в клетки мозга, что Костров на несколько мгновений потерял сознание, а когда оно вернулось, то на месте тягучего и ровного потока мыслей уже плясал калейдоскоп мгновенно возгорающихся и затухающих образов, прыгающих картинок, резвящихся фотографий, в туманной череде которых внезапно вспыхивали ясным светом то отдельные воспоминания детства, то черно-белые мрачно-готические иллюстрации юнговских архетипов из недавно вышедшей книги Станислава Грофа, то обрывки давнишних сновидений и фантазий… Он снова начал глубоко и мерно дышать, быстрехонько уселся на мягкий пуфик, на котором обычно сиживал отец, постарался сосредоточиться на безоблачной голубизне небосвода… Душа стала медленно успокаиваться, сознание — растуманиваться, дикая пляска образов перешла в размеренно-медленное вальсирование… Перед глазами застыла пачка «Кэмела», начатая отцом — он никогда не забирал с собой сигареты, которые курил на балконе. Рядом же оказалась и зажигалка… Сладко закурив, Сергей с первым же глотком дыма на несколько секунд вновь отправил душу в только что пережитую круговерть, но усилием воли тут же заставил «лентяйку» урезонить своих непослушных «бесенят».

Зажмурившись, он старался прочувствовать вкус каждой затяжки, распознать и запомнить аромат каждой порции дыма… Накатилось умиротворение, его волны поэтапно освобождали внутреннее пространство, смывая в неведомые глубины сначала самые страшные, наиболее мрачные, а затем и все остальные картины и образы… Казалось, вот-вот придет полный покой, душа растворится в безмятежной нирване, но вдруг посреди целомудренной чистоты появилась малюсенькая черная точка, она пульсировала в одном ритме с сердцем, быстро росла в размерах и издавала до боли знакомый, но не узнаваемый мелодичный звук: ти-ли — ти-ли — ти-ли — ли, ти-ли — ти-ли — ти-ли — ли… Сначала звук был тихим, ютился на самом ободке сознания, но с каждым повтором он подрастал, крепчал, двигаясь все ближе и ближе к центру…

— Что-то знакомое… — сказало одно Я другому.

— Точно, знакомое… Но что? — вопросительно ответствовало второе Я первому.

— Что?… Кажется… наверное… похоже… это… дверной… звонок? — более уверенно, но все же с долей робости предположило третье Я.

— Точно! Конечно, это звонок! Давай-ка, Серега, шевелись, вставай и впускай гостей! — императивно закончило четвертое и, пожалуй, самое наглое Я.

Но гость оказался только один. Это был полковник Свешников, боевой товарищ отца, а в последние два года — его заместитель по кадрам. Сергей никогда ранее не видел его таким хмуро-серьезным, напряженным и предельно мобилизованным, будто внутри угнездилась до предела сжатая пружина, готовая в одно мгновение развернуться и выплеснуть наружу, в мир, ядовитую смесь гнева, боли, раздражения и отваги. Попадись в эту минуту ему на глаза виновник гибели его лучшего друга — пощады, скорей всего, не было.

— Здравствуй, крестничек, — угрюмо вполголоса произнес Свешников, переступая порог квартиры, где он был частым и всегда радостным гостем. Произнес и, не дожидаясь ответа, протянул руку.

— Здравствуйте, дядя Володя! — принимая знакомую крепкую кисть, отвечал Костров.

— Ну, как ты? Чего так долго не открывал? Минут пять уже трезвоню. Хотел дверь ломать, думал, что случилось… с тобой… Задумался, что ли?

— Да, есть немного… Тут задумаешься…

Свешников замялся — больше всего он не любил эти мгновения взаимного неудобства, когда оба знают о главном, но каждый боится первым сказать первое слово о том, о чем говорить не хочется, о том, что табуировано культурой, о чем принято шептаться с опущенными глазами… И сейчас, не поднимая глаз, Свешников, тот самый легендарный полковник, который прошел Афган, который видел смерть десятки раз, который ежемесячно «грузом 200» отправлял товарищей на родину, стоял и подбирал верное слово, которое не обидит, не покажется ни легким, ни тяжелым, ни высоким, но и не низким, а единственно нужным и уместным.

Но Сергей, похоже, успел это слово найти раньше.

— Помянем их, дядя Вова? Коньяка или водочки?

— Давай коньячку, но по чуть-чуть… Сегодня будет непростой день…

— Да… Ведь надо все организовать. А я даже и не знаю, как да что.

— Это моя проблема, Сережа. Но все же тебя попрошу поехать со мной… Давай по 50 грамм, и поедем…

— Куда?

— Там посмотрим, это до обеда, а потом тебя освобожу, если хочешь. Ну, давай, чокаться не будем… Пусть земля им будет пухом…