Ему внезапно захотелось, безумно захотелось прижать к себе эту девчонку, успокоить её потоком нежных слов, покрыть её лицо поцелуями, а затем встать перед ней на колени и выпросить прощения, но не словами, а только поцелуями — целовать ее ноги, пальчики на ногах, вылизывать каждый квадратный миллиметр её восхитительной жемчужной кожи до тех пор, пока она не простит ему его жесткие и не совсем справедливые упреки… «Действительно, — думал Сенцов, — при такой красоте, разве имеет значение длина юбки, ширина декольте? Чтобы она ни одела — все равно будет приводить в смущение, вызывать желание, манить и дразнить…»

Но вместо того, чтобы пойти на поводу своей самости, вместо объятий и слов извинения, «начмед» неожиданным для себя приниженным тоном снова спросил:

— А как дела в училище? Как сессия?

— Теперь у нас не училище, а медицинский колледж.

— Ну, конечно-конечно, колл'eдж! И как там в колл'eдже или в к'oлледже?

— В к'oлледже, конечно. Да все хорошо. Остался последний экзамен — по философии.

— По философии???

— Да, а что?

— Да нет, ничего. Раньше философию только в вузах изучали, а теперь, значит, и в колледжах?

— Да, наш курс — первый, который по новой программе учится. И вообще раньше в медучилищах не было очно-заочной формы, так что мы и в этом первые.

— Да знаю-знаю. Ну, и как, к экзамену готова или, может, Наталье Семеновне позвонить, подстраховать, так сказать?

— Не, не стоит звонить. Вы же знаете, я все сама сдаю. А философия мне легко дается, так что проблем не должно быть.

— А другие экзамены как сдала?

— Нормально. По всем круглые автоматы. Только одна «четверка» — по «инфекционным болезням»… Правда, это был не экзамен, а дифференцированный зачет, промежуточный, в диплом не идет…

— Все равно жалко. Небось, какая-нибудь «старая дева» принимала?

— Да… Такова уж моя судьба: испытывать благосклонность мужчин и черную зависть женщин! — сказала она с какой-то гордо-стоической интонацией, и глаза снова заблестели предчувствием плача.

— Ладно, Светлана, иди уж, а то ко мне, кажется, важные гости подъехали, — закончил грустно-прекрасную беседу «начмед», увидев в окно, как к главному входу подкатил черный «газон», на котором два-три раза в неделю в «епархию» Сенцова привозили какого-нибудь незадачливого курсанта — то с переломом, то с аппендицитом, то с расстройством кишечника, а нередко просто с температурой, причины которой надо было еще уточнять.

Светлана тоже краем глаза увидела автомобиль и тут же вспомнила скорбную новость, которая прилетела в госпиталь вместе с телами погибших и уже завершала свой быстротечный облет. Девушка узнала о случившемся каких-то полчаса назад и приняла беду в некоторой степени и как свою собственную — она имела непосредственное отношение и к летному институту, ибо именно его заканчивал ее муж, и к военной авиации в целом, в которой служил её отец. Поэтому в тот самый момент, когда она увидела выходящих из автомобиля мужчин, один из которых был в новенькой, еще непривычной, синей форме, точнее, синими были только брюки, а рубашка — сочно-голубой, некий внутренний голос заставил её повременить с уходом, намекнув, что для неё сейчас очень важно остаться. И она осталась, так как привыкла подчиняться своему голосу, который никогда её не подводил.

— Дмитрий Николаевич, можно мне остаться? — с весьма решительной интонацией обратилась она к начальнику, глядя ему прямо в глаза.

— Остаться? Зачем? — пожал плечами «начмед», хотя в глубине души ему хотелось вообще никогда не расставаться с этой прелестной д'eвицей.

— Как вы не понимаете! Ведь мой муж учился в этом училище! Мой отец… И вообще, мало ли что может случиться, может этому полковнику станет плохо… и…

Она говорила настолько жестко, почти гневно, что Сенцов понял, что ей действительно очень надо остаться, и в словах её был резон, была настоящая правда, но позволить сопливой девчонке, пусть и красавице, давить на себя, собой управлять, повелевать, он не мог и, прекрасно понимая, что совершает ошибку, что делает ей больно, — в некоторой степени неожиданно даже для себя самого, — вдруг резко гаркнул:

— Медсестра Копылова, идите на свое рабочее место и выполняйте свои прямые обязанности!!!

Девушка наградила его заслуженно жестоким, почти ненавидящим взглядом, затем глубоко вздохнула, расправила плечи, всем своим телом как бы говоря: «Ну, что же, это вам так даром не пройдет!», и молча выскочила из кабинета.

«И зачем я так с ней сегодня? — сказал себе Сенцов. — Хорошая девчонка, добросовестный работник, больные её обожают, обожают потому, что у нее кроме телесной красоты есть еще и доброе сердце, а я в него нагадил! Ну, и скотина же я. И что со мной, куда меня несет?… А ведь я хотел ей сделать больно. Но почему? Потому что она молода и красива, а я стар и невысок ростом? Возможно так, но лишь отчасти. Потому что она никогда не будет моей? Да, конечно, но все же и не это главное. А что главное?…»

Но ответить на вопрос «начмед» так и не успел — в этот кульминационный момент дверь кабинета распахнулась, и вошли они — те, кто приехал на черно-траурном «газоне».

— Привет, Дмитрий Николаевич! — пробаритонил Свешников.

— Здравствуйте, — грустно прошептал Костров.

— Приветствую вас, други мои, заходите, рассаживайтесь, — Сенцов двинулся навстречу гостям, приветственно-двусмысленно протягивая руки — то ли для объятий, то ли для рукопожатий. Но в результате обнял он только Свешникова, а едва знакомому генеральскому сынку только пожал руку.