Это были нехорошие, дурно воспитанные молодые люди. Они шумели, толкались, вероятно, — сквернословили. Они, как говорится, нарушали…

Публика вела себя не лучшим образом.

Один газету читает. Другой в окошко загляделся. (Благо за окном сплошная тьма.) И так далее.

В Союзе я бы знал, как поступить. Я бы подошел к этим молодым людям и сказал:

— Заткнитесь!

И добавил бы:

— Вон отсюда!

А если надо, треснул бы кого-то по затылку…

А тут я испугался. Языка толком не знаю. Порядков не знаю. Скажут что-то — не пойму. То ли извиняются, то ли дальше оскорбляют. А вдруг — стрелять начнут? Может, у каждого — по нагану? Или — бритвой по физиономии…

Советский хулиган — он родной и понятный. Он если бьет, то монтировкой. Или трубой. Или доской от забора. Или пивной кружкой. Или вилкой, на худой конец. То есть — знакомыми, полезными вещами.

А у этого что на уме?..

Короче, сижу, читаю газету. А молодые люди продолжают нарушать. Старуху толкнули. Из горлышка выпили. Транзистор завели на полную мощность. В общем — ничего хорошего…

Читаю газету.

Вдруг поднялся мужчина средних лет. Американец. Худой такой. И ниже меня ростом. Подошел к хулиганам и говорит:

— Заткнитесь!

И затем:

— Вон отсюда.

Чувствовалось, если надо, он может кого-то и по затылку треснуть.

И молодые люди заткнулись. И на остановке — вышли.

А мужчина сел и задремал.

К чему я все это рассказываю? А вот к чему. Я знал все английские слова, которые он произнес. И сам все это мог произнести без акцента.

Однако — не произнес. Я газету читал.

Как вы сейчас…

Каким только страстям не предавался я в беспечной и отчасти загубленной жизни! Был авиамоделистом и фехтовальщиком. Две недели коллекционировал марки. Около года писал чудовищные лирические стихи.

Более того, я пел в университетском хоре. Пока меня не выгнали с третьего курса. Выгнали, как я догадываюсь, не за хоровое пение, а за сольное. Говорят, я пел идейно чуждым баритоном…

Безграничная тяга к хорошему — страсть.

Безграничная тяга к дурному — порок.

Увы, в моей жизни хватало и того и другого. Обо всем не расскажешь…

Лишь одной человеческой слабости был я всегда и решительно чужд. Вплоть до минувшей субботы.

Я говорю об азартных играх…

— Ну, вот, — слышатся мне раздраженные, требовательные голоса. — И чего это он все пишет?! Про дочку написал. Про собаку написал. Даже про тараканов умудрился написать. Того и гляди, за микробов возьмется…

(Кстати, был такой ученый господин — Луи Пастер. Занимался исключительно микробами. И дали ему за это Нобелевскую премию.)

В советском литературоведении бытует грозное понятие — мелкотемье. Мелкотемьем грешили Булгаков и Зощенко, Ахматова и Пастернак.

Рядом грохотали канонады с пятилетками. Возводились днепрогэсы с метростроями. А Булгаков писал неизвестно о чем. Я уж не говорю про Зощенко…

Но вернемся к азартным играм. Тема, конечно, мелкая и не оригинальная. И что это ее так упорно затрагивали наши классики — Пушкин, Лермонтов, Достоевский? Не посоветовавшись с техническим интеллигентом Матлиным [9] .

Но вернемся к азартным играм. Предварим наши заметки коротким историческим вступлением.

Это были послевоенные годы. Наш огромный, старинный, запущенный двор играл в пристенок. По асфальту катились заскорузлые гривенники и медяки. Нужно было растопыренной пятерней коснуться соседних монет. Дотянешься — значит, ты выиграл…

Кроме пристенка играли в биту. В качестве бит использовались пряжки от солдатских ремней. Иногда — тяжелые старинные монеты. Чаще — литые свинцовые или оловянные болванки.

Игра шла скромная, на мелочь. Увлекались ею подростки.

Люди солидные коротали время на пустыре. Инвалиды резались в козла. Костяшки домино с оглушительным треском падали на фанерный лист. Неписаная эстетика игры требовала размашистых движений, выкриков, а главное — чудовищной матерщины.

Помню, отставной моряк дядя Леня высоко заносил уцелевшую руку, сжимающую черный костяной гробик:

— За нашу великую родину! За лично товарища Сталина! Из всех наземных орудий — дуплет!!!