А тут еще этот доклад…

Впрочем, как раз в этот доклад он и вложил ряд мыслей, которые затем станут основой его будущего труда о республиканских учреждениях.

Еще в апреле 1793 года, разрабатывая проект конституции, Сен-Жюст много думал о богатых и бедных, о роли собственности и роли труда. Уже в то время он пришел к выводу, что именно труд, а не индивидуальная собственность, дошедшая до уровня богатства, нуждается в национальной охране. Работа в Комитете общественного спасения и в особенности миссия в Эльзасе не только укрепили его в этом выводе, но сделали вывод еще более острым. Он понял, что даже само стремление богатых к большему обогащению, пусть без умышленных контрреволюционных намерений, ведет к контрреволюции. Взять к примеру Жоржа Дантона, отнюдь не считающегося богачом и крупным землевладельцем, Дантона, кичащегося «санкюлотизмом», Дантона, чье дело, затребованное из Комитета безопасности, лежит сейчас перед ним, Сен-Жюстом. Только в апреле 1791 года Дантон приобрел около ста гектаров земли и превосходную усадьбу, заплатив почти 83 тысячи ливров наличными; около 75 гектаров составляла образцовая ферма, купленная Дантоном и сдаваемая им в аренду; наконец, в последнее время, чтобы доставить удовольствие своей молодой жене, Дантон обзавелся двумя з'aмками — в Шуази и в Севре. Допустим, что у него нет контрреволюционных намерений, но разве сама собственность, растущая как на дрожжах, не развращает Дантона и его свору, разве она не заставляет кричать этих господ о ликвидации экономических ограничений, о «милосердии», об открытии тюрем? Разве не потому стремятся они сломать эшафоты, что сами боятся на них попасть? Не ограничиваясь постоянным нарушением закона о максимуме, богачи занимаются экономическим саботажем, спекулируют на земле, на ассигнациях, на продовольствии, создают черный рынок, собирающий все отбросы общества. Но это лишь полбеды; беда же в том, что большая часть богатых увязла в прямой измене,что банкиры, негоцианты, крупные землевладельцы являются и прямыми контрреволюционерами,агентами иностранных правительств, изменниками родины и шпионами, стремящимися уничтожить все завоевания свободы и вернуть Францию к временам рабства. Значит, богатство не только аморально, но и враждебно республике. Естественным выводом из этого является уверенность, что нужно бороться с богатством и богачами.

В мудро устроенном государстве все достояние нации является собственностью не отдельных богачей, но всего народа. Хлеб, получаемый от богатого, горек и грозит опасностью для свободы. Хлеб должен принадлежать народу. Только народу, только тем, кто трудится. Так будет в мудро устроенном государстве. Точнее, в государстве будущего.

О как страстно он ждет это будущее, как призывает его! Хотя и знает, что придет оно не скоро. Но придет, он уверен — придет.

Тогда все изменится. Не будет ни богатых, ни бедных, все станут равными не только как граждане, но и как собственники: каждый будет иметь необходимое, но не больше, чем позволит закон; каждый будет независим, получит хижину, соху и поле, свободное от притязаний казны; каждый будет иметь хорошую жену, здоровых и сильных детей, скромный достаток, гарантированный от грабителей, — разве это не счастье? Да, конечно, оно непохоже на счастье развратителей человечества, на счастье Вавилона или Персеполя; скорее оно напоминает счастье Афин или Спарты в их лучшие времена, счастье добродетели, довольства и умеренности. Воспитание детей, жизнь взрослых, труд и празднества — все придет здесь в состояние полной и устойчивой гармонии, лишенной срывов и потрясений наших дней, забывшей о максимуме и терроре. Разве это не счастье, не лучшая и единственно возможная разновидность его для всего народа?

И если мы не дождемся его, то дождутся наши дети. Или внуки. Дождутся обязательно.

Однако надо помнить: ничто в мире не приходит само собой, ничто не дается легко. И всякое большое начинается с малого, но когда-то начать необходимо. Хлеб должен принадлежать народу. Но для этого народ должен иметь землю. А разве он имеет ее? Разве большинство жалоб из провинции не жалобы на отсутствие земли? Разве не отсюда упорное требование пресловутого «аграрного закона»? Якобинский Конвент, сломив жирондистов, смело приступил к решению аграрной проблемы. Он безвозмездно отменил феодальные повинности и стал продавать землю крестьянам. Продавать. Но разве всякий может купить? Разве может уплатить за землю, пусть по льготной цене, пусть с рассрочкой, тот, кто не имеет денег и кто именно поэтому особенно нуждается в земле?

Рука человека хорошо приспособлена, чтобы держать плуг или ружье. Бедняк с ружьем в руках отстоял свою землю от иностранцев. Разве одним этим он не заслужил права держать в руке плуг? Свой плуг…

Бедняки — это соль земли. И поэтому они должны иметь землю. Бесплатно. За счет врагов народа.

Таковы были порывы и идеи, положенные в основу этого доклада.

У доклада была своя предыстория. Социально-экономический кризис обострился с особенной силой в начале вантоза. В то время как Эбер призывал санкюлотов к голодным мятежам, клика «снисходительных» вновь добилась успеха в Конвенте. 4 вантоза дантонисты Бреар и Тайфер поставили вопрос о необоснованных репрессиях. Резко выступив против «красных колпаков», якобы утеснивших «лучших патриотов», они потребовали, чтобы был пересмотрен вопрос о находившихся в тюрьмах. Требование было не ново: еще во фримере, когда Сен-Жюст и Леба воевали в Эльзасе, раздались первые упреки подобного рода; была даже организована манифестация женщин, пришедших к решетке Конвента с требованием об освобождении своих арестованных мужей. Именно тогда смущенный Робеспьер пошел на создание «комитета справедливости», призванного ревизовать дела «подозрительных» и вскоре упраздненного по инициативе Бийо-Варенна. Эта первая кампания не прошла бесследно: 14 плювиоза ведущие эбертисты Ронсен и Венсан была освобождены из тюрьмы; сделано это было по предложению Дантона. Новый демарш дантонистов, проведенный в критический для правительства момент, застиг Конвент врасплох. После коротких дебатов он сумел все же уклониться от прямого ответа и вынес соломоново решение: декрет от 4 вантоза предлагал, чтобы правительственные комитеты на совместном заседании пересмотрели дела «подозрительных» и решили, кого из них следует освободить. Учитывая, что Робеспьер и Кутон были больны, комитеты поручили подготовить материал Сен-Жюсту; он должен был 8 вантоза доложить Конвенту о лицах, находившихся в тюрьмах.

И вот, после почти пятимесячного перерыва, он снова на ораторской трибуне. Он начинает с того, что напоминает о возложенной на него задаче — найти эффективный способ освобождения патриотов и наказания виновных. Но, не дав опомниться слушателям, он тут же уходит от этой задачи:

— Я не хочу ставить перед вами данный вопрос в роли обвинителя или защитника… Нужно решать не то, как поступить с отдельными лицами, а то, как спасти республику…

Дав подобный поворот теме, Сен-Жюст заявляет «снисходительным», что не пойдет у них на поводу.

— От арестов зависят поражения или победы наших врагов. Сетуют на революционные меры, но по сравнению с другими правительствами мы еще умеренны… Монархия, цепляясь за власть, плавала в крови трех десятков поколений, а вы колеблетесь, когда надо проявить суровость к горстке преступников!

Еще и еще фраза, и вот уже «арестованные патриоты» превращаются в «арестованных аристократов», а затем фракция модерантистов попадает под долгий и меткий обстрел докладчика.

— Требующие свободы для аристократов не желают республики и боятся за себя. Жалость к преступникам не первый ли показатель измены? Ручаюсь, что выступающие в защиту арестованных аристократов не рискнут предстать перед общественным обвинением…

В речи Сен-Жюст намекает на Дантона, «лелеющего замыслы заставить патриотов отступить», на Демулена, «менее занятого победами республики, чем своими памфлетами», укоряет революционеров, которые, «сделав революцию лишь наполовину, сами роют себе могилу». Так постепенно он подменяет тему, навязанную Конвенту дантонистами, противоположной: вместо осуждения революционного террора показывает его спасительность, подчеркнув, впрочем, что террор террору рознь:

— Террор — обоюдоострое оружие; одно его лезвие служит народу, другое — тирании; террор наполняет тюрьмы, но далеко не всегда наказывает виновных…

Это ли не намек на ультра? На фракцию, избравшую террор, «святую гильотину» как лекарство от любой социальной болезни?

И наконец, ловким приемом Сен-Жюст объединяет обе фракции в «секту, играющую всеми сектами» и попеременно показывающую то одну, то другую из своих ипостасей:

— Когда вы говорите о терроре, она плачет о милосердии, но попробуйте проявить милосердие, и она завопит о терроре…

«Секта, играющая всеми сектами»… Но кто же играет ею самой? Кто направляет ее коварные выпады? Как бы походя он бросает: