— Все, что ускоряет их освобождение, нами предпринято. — Сигизмунд вскинул голову. — Мы думаем, ваше преподобие, если вы окажетесь среди верных католиков в Московии, ваше святое слово вдохновит узников. Там вы нужнее, чем в Варшаве.

— Ваше величество укоряет меня?

— Что вы, святой отец, это мое предположение.

— Я находился в Московии с царицей Мариной до страшного часа.

— Мы знаем это. Но теперь, когда объявился царь Дмитрий, он, как никто, нуждается в слове папского епископа.

— По велению папы я отправлюсь в Московию.

— Вас встретят там тысячи шляхтичей, храбрых рыцарей, и вы, ваше преподобие, убедитесь, нет более ревностных католиков, чем католики Речи Посполитой.

Грянула музыка, и Сигизмунд поискал глазами пани Ядвигу. Это не осталось незамеченным Рангони.

— Позвольте спросить, ваше величество, видели ли вы царя Дмитрия?

— Когда король собирается на охоту, свору псов готовят псари.

Дожди лили целую неделю. Вода разливалась по улицам ручьями, пузырилась в лужах. У па сделалась полноводной, мутной.

Погожим днем берегом реки бродил маленький щуплый стрелец с непомерно крупной головой. Он оценивающе присматривался к Упе, и на его тонких губах блуждала довольная ухмылка.

Те, кто не знал Сумина-Кровкова из Мурома, могли подумать, что маленький стрелец гуляет. Но в голове Сумина-Кровкова зрел свой план.

Подминая сырую траву мокрыми чеботами, стрелец в красном кафтане направился вверх по течению. Неподалеку от тульского острога, где рукав Упы сузился, а берега обрывистые, Сумин-Кровков замер, как легавая перед дичью. Долго стоял неподвижно, потом снял красную, отороченную мехом шапку, почесал лысую голову.

— Эх-ма!

И, размахивая руками, зашагал к лагерю.

С недавних пор стал замечать Михайло Скопин-Шуйский: побаливает у него в груди, щемит сердце, боль под лопаткой отдается.

Михайло и в бане до ломоты парился — ляжет на полок, а челядинец, малый крепкий, нахлещет изрядно березовым веничком, водой ключевой мылся, да все попусту. Сначала будто полегчает, ан время короткое минет, и снова ноет.

На прошлой седмице, когда зарядили дожди, совсем невмоготу стало Скопину-Шуйскому. Велел он сделать навар хвойный. Попил — будто отлегло. Заявился к Скопину-Шуйскому боярин Романов.

— Потешимся охотой, князь Михайло.

День по лесу мотались, по мелочи стреляли — зайца, белку. Однако Скопину-Шуйскому такое без особого интереса, он зверя крупного брать привык — медведя в зимнюю пору, волка в засаде. Там азарт и силой меришься. Помнит Михайло, шестнадцать годов ему в ту пору исполнились, когда он первого медведя поднял. Вылез тот из берлоги, на задние лапы встал, ревет, на князя надвигается, а у Михайлы нет страха, весело ему. Выставив рогатину, подразнивает. Улучив момент, всадил ее медведю в пасть. Зато со вторым князь Михайло встретился — едва жизни не лишился. Не окажись поблизости холопа, быть беде.

Скопин-Шуйский от той неудачи не зарекся, полюбилось ему один на один брать медведя.

Когда в лесу у костерка с боярином Романовым обедали, речь вели о долгом стоянии под Тулой, побегах из полков даточных людей и стрельцов, об измене татарского князька Урусова. Иван Никитич заметил: снимать-де осаду придется, войско уверенность теряет. Но князь Михайло иное высказал: надобно оставшимися можжирами стены пробить и кинуть на приступ все войско. И он, Скопин-Шуйский, не единожды советовал царю, но тот не решается, за что и расплата горькая. А теперь, когда объявился Лжедмитрий, подозрение царского войска ухудшилось.

Разговор перекинулся на самозванца.

От Литвинова-Масальского и Третьяка-Сентова гонец был с письмом к Василию Шуйскому. Писали воеводы, что Лжедмитрий выступил из Стародуба, но, прослышав о царском войске у Брянска, воротился в Северскую Украину. Они же, Литвин и Третьяк, пойти вслед за ним не осмелились, так как по донесениям сторожи к самозванцу пришло две конных хоругви.

Скопин-Шуйский и Романов одного мнения — теперь потянутся к Лжедмитрию казаки и воры. Найдутся и дворяне с боярами, недовольные Шуйским, которые переметнутся к самозванцу, а паче всего надо ожидать подвоха от Речи Посполитой, шляхта давно выжидает поживы. Только вот сразу сейм и король решатся на войну с Московией либо повременят?

Василий Шуйский, поддерживаемый стременными, едва с коня сполз, как к нему стрелец кинулся. Скорые рынды едва его перехватили, а стрелец из рук рвется, вопит:

— Государь, вели выслушать верного слугу!

Шуйский взмахнул повелительно:

— Освободите! Кто будешь и зачем ко мне добиваешься?

Стрелец на колени рухнул.

— Сумин-Кровков я, государь, дело к тебе секретное имею.

— Допустить!

Вошел Василий в шатер, стрелец за ним гнется.

— О каком секрете сказывать будешь, Сумин?