Каким-то образом, до того, как слова Инди превращаются в моих ушах в ничего не значащие звуки, я осознаю, что она говорит мне что-то, много чего; что она никак не может перестать говорить, когда понимает, что я далека от того, чтобы хоть что-то услышать. Хотела бы я суметь уделить больше внимания словам и суметь запомнить их. Но получается выхватить лишь несколько фраз:

Каждую ночь перед сном

И

Я думала, что все изменится после того, как

И

Я не знаю, сколько еще смогу верить

Это звучит почти как поэзия, и я снова думаю, смогу ли когда-нибудь закончить свое стихотворение для Кая. Найду ли правильные слова, когда, наконец, увижу его. Будет ли у нас с ним достаточно времени для чего-то большего, чем для начал.

Я хочу попросить Инди вытащить еще одну синюю таблетку из моего рюкзака, но, прежде чем успеваю произнести хоть слово, опять вспоминаю, что говорил мне дедушка: я достаточно сильная, чтобы не принимать таблетки.

Но, дедушка, кажется, я поняла тебя недостаточно хорошо, как мне подумалось сначала. Стихи. Мне казалось, я знаю, что ты имел в виду. Но которому именно стиху, ты хотел, чтобы я поверила?

Вспоминаю, что сказал дедушка, когда я взяла у него бумагу в тот последний раз.
– Кассия, - прошептал он.
– Я даю тебе то, чего ты пока не можешь понять. Но когда-нибудь обязательно поймешь. Лучше, чем кто-либо другой.

В мозгу порхает мысль, подобно одной из бабочек-траурниц, плетущих свои коконы на веточках и здесь, и в провинции Ориа. Эта мысль возникала у меня и раньше, но до конца оформилась только сейчас.

Дедушка, был ли ты когда-нибудь Лоцманом?

А потом другая мысль посещает меня, быстрая и мимолетная, которую я даже не успеваю толком ухватить, и покидает движениями легких крылышек.

– Я в них больше не нуждаюсь, - говорю я себе. В таблетках, в Обществе. Не знаю так ли это. Но, кажется, так должно быть.

А потом я вижу его. Компас, сделанный из камня, лежащий на уступе, точно на уровне глаз. Я поднимаю его, роняя при этом все остальное.

Сжимаю его в руке, пока мы идем, не смотря на то, что он весит больше, чем большинство вещей, брошенных мною на землю. Я думаю, Это хорошо, что он тяжелый. И думаю, Это хорошо, ведь он удержит меня на этой бренной земле.

– Скажи те слова, - просит меня Элай.

Мои руки трясутся от многочасовой работы. Небо позади нас темнеет.
– Я не могу, Элай. Они ничего не значат.

– Произнеси их, - приказывает Элай, снова заливаясь слезами.
– Сделай это.

– Не могу, - повторяю я, устанавливая песчаник-рыбу в изголовье могилы Вика.

– Ты должен сказать их, - настаивает Элай. – Должен, ради Вика.

– Я уже сделал все, что мог ради него, - отвечаю я.
– Мы оба сделали. Мы попытались спасти ручей. А сейчас нам нужно идти. Он бы поступил точно так же.

– Теперь у нас не получится пересечь равнину, - говорит Элай.

– Мы будем держаться вблизи деревьев, - отвечаю я.
– Пока еще не наступила ночь, попробуем пройти как можно дальше.

Мы возвращаемся и собираем наши вещи на стоянке у входа в ущелье. Когда заворачиваем вяленую рыбу, она оставляет серебристые чешуйки на наших ладонях и одежде. Мы с Элаем делим между собой еду из рюкзака Вика.
– Тебе нужно что-то из этого?
– спрашиваю я Элая, находя брошюры, взятые Виком.

– Нет, - отвечает он.
– Мне больше нравится то, что выбрал я.

А я кладу одну из брошюр в свой рюкзак и оставляю остальные. Нет никакого смысла забирать их все.

Мы начинаем переход через равнину, шагая плечом к плечу в наступающих сумерках.

Потом Элай останавливается и оглядывается назад. Это ошибка.

– Нам нельзя задерживаться, Элай.

– Погоди, - говорит он.
– Стой.

– Я не собираюсь останавливаться, - отвечаю я ему.

– Кай, - настаивает он.
– Взгляни назад.

Я оборачиваюсь и в остатках вечерних сумерек вижу ее.

Кассия.

Даже издалека я узнаю ее: она стоит на вершине красных скал Каньона, и ветер треплет ее темные волосы. Она прекраснее, чем снег.

Не сон ли это?

Она указывает рукой в небо.

Мы почти наверху; почти можем окинуть взглядом всю равнину.

– Кассия, стой, - окликает Инди, когда я уже хочу перебраться на ту сторону скал.