Очень важным для успеха Шаталов считает «взаимопонимание с Землей». Вместе с основным экипажем точно так же тренируется экипаж дублеров. «В результате к концу подготовки они разбираются во всех тонких нюансах полета так же хорошо, как и те, что находятся в космосе, и знают, как поступит основной экипаж при встрече с той или другой неожиданностью».

Теперь перенесемся на берег Волги, к окраине тихого города, сохранившего облик стародавней Петровской слободы.

В марте 1960 года парашютист Николай Константинович Никитин, обладатель мировых рекордов, рыжеволосый щеголь («Душевный человек и прекрасный рассказчик», - добавит после Гагарин), озабоченно объявил своим подчиненным:

– Едет спецгруппа. Будет нам работенка! Я назначен старшим тренером. Подготовить парашюты, секундомеры... И прежде всего жилье.

Этим-то и занялся Михаил Ильич Максимов, чаще называемый среди друзей просто Максом. Он плотничал и малярил. Гостиничку надо было довести до состояния, исключающего подобные насмешки. Комнаты белили и красили, обставляли мебелью и оснащали «мягким инвентарем».

Тринадцатого апреля Максимову поступила новая команда: встречать.

И вот на зеленеющее свежей травой поле садится белый самолет. Из него выходят все как на подбор молодые лейтенанты, невысокие, в кожаных тужурках и бриджах, в меховых сапогах. Обмундирование с иголочки, скрипит, блестит. Только фуражки у всех разные: из тех частей, где служили раньше.

– Знакомьтесь, ваш инструктор Максимов!

Едва отвезли вещи, не дав передохнуть, Максимов повел приезжих на занятия. Спросил Николая Константиновича Никитина:

– С чего начинать?

– Валяй от печки!

За месяц надо было пройти огромную программу, не менее сорока прыжков. Сложных, затяжных, со спуском на воду.

А Гагарин до этого прыгал четыре раза. И другие были не опытнее. Максимов помнит, как поднялась чья-то рука. Встал, представился:

– Старший лейтенант Титов. Сколько прыжков нам предстоит? Сорок? Ого!

Они переглянулись. Здесь были все первые космонавты, кроме Быковского, который как раз в это время находился в сурдокамере, отрезанный от всего света.

– Парашютист всегда волнуется, - говорил мне Максимов.
– Чтоб снять этот неизбежный страх, им сначала были показаны классические прыжки Никитиным, Ищенко, сержантом Бухановым - отличнейшими мастерами. Прыгал и я. Помню, вертолет набрал восемьсот метров, и со второго захода я выпрыгнул. Десять секунд падал плашмя. Показал беспорядочное падение, когда за несколько секунд до приземления надо доказать, что тело всегда управляемо. Никитин сказал: «А теперь я покажу положение, в котором многие погибали». Это было поистине потрясающее зрелище, особенно для новичков. «Он падает как лебедь!» - вскричал кто-то. Но восхищение сменилось испугом: Никитин падал, падал, а парашют все не открыт. На спине уже отчетливо виден красный горб чехла. «Запасной! Запасной!» - стали орать на поле. Лишь за триста метров над землей Никитин сделал сальто, за ним спираль, и парашют выхлестнулся белой струей, надуваясь и тормозя. «Такая штука, - объяснил Никитин, - называется затенением. Суть в том, что при неподвижном падении над телом возникает разреженность, и, чтобы купол вышел из чехла, чтобы его рвануло током воздуха, надо немедленно менять положение тела».

В главное событие своей жизни, бывает, человек вступает так неприметно, что оно уже вовсю бушует вокруг него, а он уверен, что еще ничего и не начиналось.

Те молоденькие старшие лейтенанты, которых принял на аэродроме Максимов, со снисходительным юмором приглядываясь к оживленным лицам и скрипучим кожаным тужуркам - только что, видимо, со склада, - были предвестниками самых необыкновенных событий и в жизни бывалого парашютиста, и в истории человечества.

Но почему-то тогда все это не воспринималось столь торжественно. На аэродроме знали, что приехала тренироваться группа космонавтов (новое слово быстро вошло в обиход); да и в самом городе без особого любопытства провожали взглядом стайку легконогих, неизменно жизнерадостных парней в голубых спортивных костюмах.

Событие началось, а его почти никто не замечал. Меньше всего сами космонавты. Им было очень некогда.

День начинался с подогнанной Максом к гостинице машины и первого завтрака уже на аэродроме - кружки какао. Затем прыжки в любую погоду, кроме сильного ветра. Тренировались с трамплинов и с двух вышек разной высоты. Парашютные лямки были закреплены на тросах - космонавт катился на них до самой земли. Ноги вместе, носки чуть вогнуты вперед.

– Бывало, орешь через электромегафон: ноги! Чтоб не болтал ими, а держал как надо.

Через несколько лет Юрий так и надписал Максимову свою фотографию - таинственным, понятным лишь им двоим словом «ноги».

ПРЫЖОК! ЕЩЁ ПРЫЖОК!

Высота всегда страшна. Космонавты тоже переболели «предстартовой лихорадкой», когда сердце начинало неистово стучать, помимо воли охватывали тревожные мысли, а на крыле самолета сковывало оцепенение. «И хочу шагнуть за борт, и не могу, - признавался Николаев.
– Собрал всю волю, оторвал руки от борта кабины и прыгнул».
– «Как оттолкнулся от самолета - не помню, - вторил ему Быковский.
– Начал соображать, когда рвануло за лямки и над головой выстрелил купол».

«С раскрытием парашюта у человека снимаются все отрицательные эмоции, настроение резко меняется, приходит чувство радости, - писали позже, анализируя это состояние, Гагарин и Лебедев в книге «Психология и космос».
– Люди начинают перекрикиваться друг с другом, иногда даже поют песни». Там же рассказывается история трудного приземления Гагарина и Беляева: сильный ветер сносил обоих к железнодорожному полотну, за которым шли столбы высоковольтной электропередачи, а далее начиналась территория лесоразделочного завода. Приземление на провода и на бревна было одинаково опасным. С места уже сорвался вездеход - «Скорая помощь». Но Гагарин благополучно спустился у самых рельсов, а Беляев, поманеврировав, сел на крышу какой-то пристройки.