Было ясно, что Пичугин говорит правду. Только правда эта неестественно страшная!

Илья понял, что все теперь будет по-другому, даже если ему удастся вырваться из этих стен. Прав Кирилл: только вагон с розовыми бомбошками спасет от бездны. Да и он едва ли!

– Белая, как снег, холодная, как снег, – раскачивался в диванных подушках Алим Петрович.

Он дрожал мокрыми ресницами и дышал тяжело, всем телом. Он плакал:

– Белая, сладкая! Нежная! Илюшка, ты это понимаешь? Имела, что хотела. Ела, что желала. Одевалась в Париже – вот так у подиума она сидит, а так Шварценеггер с женой. Покажет только пальцем – все, что захочет, то ее. Белая, сладкая! За что?

Илья смотрел на президента, как на икону, и поминутно покрывался гусиной кожей ужаса.

– Любил ее – кто так любит? Все имела! Изменила. Илюшка, другой ее имел! Другой ее трогал! Как быть? Разве я зверь? Один раз простил, плакал, она плакала – все хорошо. А она снова к тому пошла. Что я ей сделал? Чего не дал? Почему пошла? Не молчи, Илюшка!

Илья собрался с силами и прошептал:

– По глупости, наверное.

– Да, верно, Илюшка! Глупая она! Женщины все глупые! – обрадовался Алим Петрович и размазал по щекам вновь выкатившиеся слезы. – Она ведь вся моя была – белая, белая! Вчера с балкона по простыне слезла и ушла. Умная, скажешь?

– Не скажу, – осмелел Илья.

Отвага Анжелики его ужаснула. Еще он вспомнил, как хитро Кирилл от нее прятался. В мужском туалете от бандитов не скроешься, а вот от женщины…

– Глупая – босиком ушла! А тот сбежал от нее, трус! Она босиком ходила по улицам. Почему ко мне не шла? Тазит ее в сквере нашел, в Привокзальном поселке. Она мокрая была, грязная, кашляла. Глупая, да? Илюшка, я сам ее отмыл. Я плакал, когда ее мыл! Она такая красивая, белая, белая! Она вся горела. Я позвал Кроткова – он мой врач, хороший врач. Он все понимает. Кротков укол сделал, таблетки дал, а я сидел рядом и плакал. Она ведь была моя, а стала того, кто ее марал. Кто он такой? Чем лучше? Ты понимаешь, Илюшка?

Вот это Илюшка в самом деле понимал!

– И что делать? Как я мог потом к ней прикоснуться? Сначала она в грязи была, которая на улице – дождь ведь, лужи. Это ничего. Этого я не боюсь. Я ее отмыл, а грязь на ней осталась. Это уже не дождь! Это тот, другой! Он брал ее сколько хотел, а потом бросил. На улице! Я больше не мог даже рядом с ней быть. Противно, противно! А она на меня смотрела – теплый у нее глаз, карий, нет других таких глаз! Она мне сказала: «Ты такой противный, Алим. Когда тот у меня был, я тебя могла терпеть, а теперь не могу!»

Алим Петрович поерзал в подушках, поднял палец с изумрудом:

– Вот как она сказала. Не стыдилась, прощения не попросила – нет! Не плакала, не боялась – нет! Как такое терпеть? Она была его, вся в грязи. Стала ничья, когда еще дышала. Теперь совсем ничья. Ее увезли в лес и зарыли в вонючие листья.

Только теперь Алим Петрович заметил, что у Ильи зуб на зуб не попадает, и улыбнулся неживой улыбкой. Его слезы высохли, но горе осталось.

Он сказал:

– Ты меня понял, Илюшка? Ты один тут любить умеешь. Тазит жеребец, Леха жеребец, мой друг Сушкин еще хуже жеребец. А ты нет!

Илья вздохнул. Вот так комплимент!

– Ты боишься меня и поэтому никому ничего не скажешь, – спокойно заметил Алим Петрович. – Сам знаешь: будешь болтать – умрешь. Кому мне можно было все это сказать? Я один, кругом жеребцы. Мне плакать хотелось. Теперь легче! Теперь иди, Илюшка. Не бойся! Я тебе хорошо сделаю. Я тебя в охрану переведу, хочешь? На видеокамере сидеть будешь, хочешь? Сможешь?

Илья благодарно кивал. Правда, сидеть сиднем и высматривать на тусклых мониторах, не стащил ли какой-нибудь покупатель пачку пельменей, ему не очень хотелось. Но он был рад, что Алим Петрович больше не плачет и в нем, Илье, не нуждается. Кажется, теперь можно подняться и уйти? Уйти, не получив статуэткой по затылку или кальяном под дых? Вот счастье!

Илья привстал из проклятого кресла, в котором у него даже ягодицы вспотели. Он стал осторожно пробираться к дверям.

– Стой, Илюшка! – сказал вдруг Алим Петрович и снова помрачнел лицом. – Ты ее помнишь?

– Анжелику Витальевну?

– Да. Помни ее! Красивая, белая, большая. Глупая! Свою крепко держи – как там ее зовут? Аня?

– Ксюша, – подсказал Илья тоскливым шепотом.

– Ксюша. Есть такое имя. Имя хорошее. Красивая? – вдруг оживился Алим Петрович.

– Не очень. Так себе. Конечно, ничего, но не очень.

Не хватало еще, чтобы Бальдо пожелал увидеть Тару!

– Красивую бы тебе надо, – заметил Алим Петрович. – Но эту все равно держи, от себя не пускай никуда. Корми хорошо, пои, подарки дари – любить будет. Но следи за ней хорошо! Они все глупые.

Глупые, глупые! Да у кого ума хватит понять, как случились такие страшные вещи?

Илья в тот день машинально, но очень охотно грузил фуроровские тяжести. Когда потеешь и кряхтишь, минутами удается совсем не думать.

– Илюшка, влюбился, что ли? Маяковский от страсти дрова колол, а ты ящики таскаешь, – потешался начитанный Снегирев. – Смотри, только на Аньку не посягай – Анька потенциально уже моя.