Эсэсовец послушно допивал второй чайник, когда Герман вернулся к столу с чугунной сковородой, и сзади накрыл ей унтера по затылку. Связавши унтера канатом так затейливо и ловко, что Перец и шеи не мог свернуть, а мог только ворочать глазами, когда я выплеснул на него тазик с водой от ревматизма, Герман посоветовал мне расслабиться.

– Для собранности.

И подал пример, осушив пиалу.

– На площадь не прись, капеллан, - задушенным голосом предупредил меня эсэсовец.
– В бритвенной полосухе как ноготь состригут.

– Тебе что за горе?
– я закусил самогонку луком.

– Мне разбор. Я присягой связан.

– Концом ты связан, - объяснил ему Герман истинное положение. - Хочешь, дергайся, хочешь, я тебе вслух почитаю.

– Это у него конец такой? – унтер дернулся, и скосил зрение, пытаясь разглядеть свои путы.
– Славяне баяли, да я не поверил.

– Вы очень испорченный человек, Перцев - осудил я эсэсовца.

– А тебе, мусульманин, я лично собью, - не унимался Перец.

– Двадцать палок вне очереди, - вынес я унтеру взыскание.

– Германа замени, святой отец!
– унтер напрягся так, что у него жилы на шее вспухли.
– Очко-то не резиновое!

– Тебе что будет, Герман?
– пнув эсэсовца по ребрам, я скосился на Глухих.

– Что мне?
– лодочник набил трубку, прикурил, рассосал, и выпустил облако смердящего дыма.
– Мы с Викой сожительствуем. Анархисты ее страшатся.

Да и Могила обходит сзади.

– С Викторией?

Признание лодочника застало меня врасплох. И хотя о слабости бывшего цензора к мужским крупнокалиберным достоинствам из прошлого знала вся литературная Москва, но все же как-то.

– Отставить надо Германа, капеллан!
– пыхтел, ворочаясь, Перец.
– Изувечит!

– Наряд вне очереди, - отмахнулся я от унтера.
– И как тебе?

– Нежная баба, - попыхивая трубочкой, прищурился татарин.
– Тельняшку заштопала. Белье стирает. Нормально.

– Ну, пора мне, Герман, - я выпил грамм сто пятьдесят прогонных, чтобы в ногах не ослабеть.

– Какой наряд?
– притихший, было, унтер снова заерзал.
– Какой наряд мне после Германа?

– Женский.

Я кивнул хорошему татарину, и спешно покинул трюм, опасаясь, что передумаю.

Когда я с наброшенным на лоб капюшоном кое-как пропихался к Позорному столбу, колодник Филиппов, уже полосовал опасной бритвой колодника Агеева. Продавец ловчее лезвием фехтовал, да и злее. Короткими выпадами, отскакивая, он разил наискось Агеева в туловище. И обратно же, Агеев пятился. Он был страшно бледен, и трясся до поджилок, наугад кромсая бритвой пустоту. Третий назначенный грабитель некто Флагман, известный мне из газеты, валялся в пыли, обливаясь кровью. Горло несчастного гробовщика было почти отхвачено до шейных позвонков. Зверье вокруг бесновалось, поддерживая дуэлянтов диким ревом. Плотоядный Митя с альбиносом азартно дергались в переднем ряду и, кто на кого деньги поставил, воплями гнали своих бойцов.

– Заделай его, Филиппок!
– орал Могила.
– Скис любитель! Раза в кадык ему, и амба! Магазин пойдешь открывать!

– Рукой прикрывайся, тормоз!
– охрипший полицай отчаянно подсказывал Агееву, как отбиться.
– Левой кабину прикрой! И под хобот снизу руби!

Агеев, поскользнувшись в луже крови, упал на брюхо. Продавец оседлал его и, вцепился в кудри, задрал подбородок обреченного славянина. Уже и лезвие в пальцах его блеснуло под дождем. Могила, осклабившись, уже победно взметнул руки. Уже смолкло зверье, пораженное ожиданием развязки. «Замедление смерти подобно», - я выхватил из полы арматурный прут, взятый в трюме, и наискось рубанул им плечо Филиппова. Продавец только охнул, и выронил бритву. Прочая тишина осталась. Я смахнул капюшон, и по стадам пробежал невнятный ропот.

– Я водку грабил!
– закричал я обрывками.
– «Нюрнберг» ограбил! Куйте меня в поножи наместо Агеева! Моя вина, олухи! Имел я вас!

Среди атмосферы бездействия прутом я намерился сбить замок с колодки Агеева, в лице которого утвердились оторопь и горькое недоумение, должно быть, еще с той поры, как я разоблачил его в туалете. Полицай Митя очнулся, и во всю приступил к исполнению обязанностей. Пока мы с ним сцепились за обладание арматурой, в замешавшуюся массу вклинился Могила.

– Опять в кураже, преподобный!
– пожурил он меня во всеуслышание.
– Братья! Рассолом отпаивать святого отца!

Отряд славян в купе с Могилой потащил меня за ноги прочь, но толпа уже не пускала. Поголовье оттеснилось, давая проход какому-то всклокоченному типу.

Уцепившись за Агеева, я увидел поначалу его перевернутый фас.

– Именем Страшного суда!
– крикнул подходящий тип.
– Маратов закон!

– Маратов закон!
– подхватило все скопление.

И славяне отступились. Брошенный наземь, я стал на колени, да и рассмотрел своего заступника. Был это никто, как Семечкин. Мой соратник по диссидентству.