Так, следуя вывеске, звался ржавый буксир, списанный на берег по ранению. Ниже ватерлинии, расцарапанной матерными словами, в буксире зияла рваная пробоина, задернутая брезентовой портьерой. На борту, оснащенном дряблыми автопокрышками, имелся ввинченный по углам пожарный щит. На щите висел пожарный меч с обоюдным клинком и отполированной деревянной рукоятью. Принимая в расчет установленную рядом искрошенную колоду и обилие щепок, можно было догадаться, что мечом татарин колол дрова.

– Удобно, - татарин отогнул край брезента.
– Так по сходням карабкайся, потом вниз карабкайся. А так зашел в трюм, и баста. Сразу кают-компания.

Я зашел в трюм, и баста. Кают-компания резалась в домино за круглым столом. Душа кают-компании альбинос месил костяшки. Могила при виде меня буквально взвился. Его партнеры так же поднялись на ноги.

– Ты куда пропал, святой отец? А мы тебя обыскались!
– Могила тройным прыжком догнал меня, облапил, смявши мою слабую попытку оттолкнуться, и вовлек в кают-компанию. Старший полицай Митя и эсэсовский унтер Перец тоже как будто мне обрадовались.

– Покурить вышел, - раздраженно объяснил я подонкам свое отсутствие

– Оцени, кто с нами, урки!
– Альбиноса распирало.
– Я еще утром Перцу плешь проел: такую игру духовенство на баб не меняет! Такую игру наш капеллан черта с два променяет! Глухих, тащи по чайнику на печень! Обмоем нашего капеллана! Глухих, ты где?

Русско-немецкий татарин Герман Глухих уже нес к столу заварные чайники.

Игроки заново расселись. Литых пластиковых стульев оказалось четыре. «Сомнительно, что для Германа четвертый подвинули, - я исподлобья глянул на кают-компанию.
– Значит, ждали меня, псы. Но виду не подают».

– Что за баба?
– закидывая семечки в пасть, оживился Митя.

– Это наше внутреннее, - проявил альбинос деликатность.
– Опечатано. Выпьем за капеллана, братья. Орден подушно ходатайствовал. Кают-компания приложилась к чайникам.

– А ты что, святой отец?
– Могила сунул мне чайник в руки.
– За тебя гуляем! Обмытое офицерство пьет до дна!

И я выхлестал из носика чайник самогона. Сам надраться хотел. Самогон у Глухих давал сивухой, но в градусах водку обходил.

– Формальности остались, - зашептал мне на ухо Могила.
– Ритуал посвящения, присяга там, постановка на довольство, сапоги тебе хромовые. Но представление уже подписано.

Я закашлялся, и Перец треснул меня ладонью по спине. Представление. Охотник был Могила до представлений. В части представлений он бы драматический театр объехал на вороных.

– Я деньги принес.

Выкладывая на стол груду мятый купюр, награбленных в «Нюрнберге», я уже приготовился к развязке. Полицай и эсэсовцы обменялись взглядами.

– Кон по косой?
– зажегся Могила.

– Мне слабо, - Митя-полицай, глотнул из чайника и вытер губы черным носовым платком.
– Я таких бабок не имею.

Перец тоже поскучнел.

– Ладно, - сдался Могила.
– Прячь капеллан свои бабки. Слабо щеглам.

– Это из «Нюрнберга» деньги, - уже сообразив, что Митя не в теме, а эсэсовцы мнут историю, все же я уперся.
– Из кассы деньги. Туча фрицев наблюдала, как я Филиппова с голой отверткой чистил.

– Ты, капеллан, погулял вчерашнего дня со своей Дарьей крепко, - альбинос отвернулся.
– Грех тебе.

– Это с которой из них?
– Митя достал кисет, и обстоятельно взялся свертывать козью ногу.
– Часом, не с половиной Зайцева?

– Половина Зайцева Дарьи Георгиевны не стоит, - высказал свое мнение татарин, сидя на пуфике, гревший босые ступни в тазу с кипятком.
– И весь Зайцев ее не стоит. И полтора Зайцевых ее не стоят.

– Тебя звали?
– ощерился альбинос.
– Лечи ревматизм, и заглохни, татарский шкипер.

Собравши купюры, он сунул мне их обратно в боковой карман дождевика. Перец отчужденно месил костяшки домино. Полицеймейстер тоже отвлекся трясти свою бензиновую зажигалку.

– А ты, капеллан, чужой грех на душу не бери, - посоветовал мне Могила.
– Опять гордыня выходит. Ты на брата Перца вон равняйся. Он тоже ночью дневального загнал на перекладину. Дедовщину в казарме развел, мотыль отмороженный. Теперь два наряда мотает вне очереди. Третий хочешь?

– Обойдусь, - буркнул Перец.

– Потому, что не гордый, - объяснил мне причину его отказа Могила.

– Славяне должны подтягиваться, - забубнил вдруг Перец.
– И отжиматься. Каждый по нормативу. Двадцать раз до подбородка. Нам Казейник чистить от николаевских козлов, а у брата Семенова пузырь до земли. Я его по-хорошему умолял: «Подтянись хоть раза три, баклан ты позорный».