Голос Щукина:

– Объяснитесь проще, Максимович.

Голос Максимовича:

– Объясняюсь проще. Переход от ламинарного к турбулентному течению воздушных масс, в тропосфере происходит при достижении некоторого критического числа Рейнольдса. Далее в среде самопроизвольно образуются нелинейные фрактальные волны. Вот здесь-то и удалось мне рассчитать некую парадигму скользящих коридоров.

На этой фразе я выключил диктофон и спешно заткнул его в сапожное голенище. С улицы донеслись до меня приближающиеся голоса, благо, что стекла в усадьбе Щукина давно были высажены, и окна, заколоченные редкими досками, отлично предупреждали о потустороннем приближении. Дверь в покои Щукина анархисты высадили с одного удара. Тем паче, я не запер ее. Согласно инерции ударник еще и табурет кувалдой разнес.

– Македонский тоже был великий полководец, - глядя на вышибалу, накрывшего своим телом уничтоженный табурет, произнес городничий Митя.

Следом за Митей в горницу по-хозяйски ввалились трое квартальных.

– Давно прослушиваете?

– Вторые сутки, - Митя придвинул к столу уцелевшую свободную табуретку и сел против меня.
– Где вы, падре, ночевали, - там и устанавливаем.

– У Марка Родионовича тоже?

– И у него, - кивнул городничий.

– Он знает?

– Как же ему не знать, - ухмыльнулся Митя.
– При нем кабельное телевидение в бараке устанавливали. Оперативная съемка. Исключительно по санкции верхних эшелонов.

«Совсем отчаялся инвалид, - подумал я с горечью.
– Не только меня, он и Володю с Пугачевым подставил. Меня-то ладно. Да и не мне его судить. Сам я зараза».

– Быстро вы среагировали, Дмитрий Кондратьевич.

– Мимо шел. Ребятам говорю: «Может, падре намылился чаи гонять? Авось,

да и нас подогреет. На улице-то сырость. Наугад постучали.

– Кувалдой?

– Печатку не надо казенную обрывать. Дом убитого под следствием. Посторонним вход воспрещается.

– А ей?
– я кивнул на Вьюна.

У Мити были все ответы.

– Ей как служке Орден келью отгородил внутри вашей кельи при казармах, святой отец. Так что же насчет горячего чаю?

– Вели-ка ты, Митя, своим барбосам отсель выметаться. Наедине потолкуем.

Городничий обернулся к застывшим у двери квартальным.

– Слышали, что падре велел?

Квартальные спешно вытряхнулись из горницы, поставивши за собой снесенную дверь на место.

– Что с Пугачевым?

– Помиловали, - Митя насыпал махры на газетный клок и склеил языком самодельную сигарку.
– Коллегия прежние заслуги учла.

Он чиркнул спичкой о ноготь и с удовольствием затянулся, пустивши дым через ноздри.

– Решили без лишнего садизма. Отделением головы от прочего туловища. В три часа на Княжеской площади. Уже и колода у позорного столба установлена.

– Кто голову будет рубить? Могила? Перец?

– Не, - городничий хмыкнул, - Лаврентия назначили.

Вьюн побледнела, сжала кулаки и двинулась к Мите. Я успел перехватить ее и толкнул на кровать. Словно бы не заметивши происходящего, городничий лениво продолжил.

– Заслуги учли. Перспективный молодой человек. Теперь на плацу тренируется. Дрова рубит.

Наблюдая одновременно и за Митей, и за Вьюном, я лихорадочно соображал:

«Сволочи. Троих удумали махом погубить. Лавра, конечно, мы потеряем, если он Пугачева казнит. А Вьюн, конечно, вступит в неравный бой, и я ее вряд ли удержу». Вьюн, оцепеневши от горя, прямо сидела на кровати.

– Спасти Пугачева можно?

– Можно, - откликнулся Дмитрий Кондратьевич.
– Выкупить можно. Прямо сейчас и покупайте. За диктофон пострадавшего Щукина уступлю. С кассеткой, разумеется.

– С кассеткой, значит.

– Я уполномочен, Ваше преподобие. Слово анархиста. Виктора Сергеевича стремительно освободим после купчей. И машинку ему пишущую вернем. Без рычагов со шрифтом, разумеется.

Вьюн смотрела на меня умоляюще. А в сапожном голенище лежал, возможно, единственный способ вырваться из Казейника. Анкенвою, конечно, чихать и на Пугачева, и на все это зеленое подполье, прикинул я быстро. Ему, пожалуй, и на диктофон-то чихать. Вернее всего чихать. Ему теперь интересно убийцей меня сделать. Хотя бы косвенным. Но возможно, что и кассету с записью лаборанта ему очень даже заполучить желательно.

– Так что же, пастор?
– городничий бросил на половицы докуренный бычок и притоптал его подошвой.
– Сойдемся в цене?

– И давно ты, Митя, таким подонком стал?

Лицо анархиста затвердело, а взгляд на мгновение сделался малообещающим.Но тут же он рассмеялся.

– Давно, святой отец. Каюсь. Мне в отличие от вашего из Казейника нет пути. Я и пары суток не проживу за пределами. Заказан я семьей одного живодера подстреленного. Я ведь из контрактников подался в анархисты. Я на войне веру и в государство, и в Господа потерял. Такой замес. Удовлетворил я твое любопытство, преподобный? Ты счастлив?