– Сомневаюсь.

– Думаешь, Борис Александрович воспротивится?

Борис Александрович собирался пять миллиардов поселенцев уничтожить как можно скорее. Для их собственного, разумеется, блага. Полторы сотни жильцов поселка вообще не цифра для Ростова. Так. Что-то в минусовой степени.

– Словарь воспротивится. Охрана корпусов его юрисдикция.

Честнее Полозову я объяснять не стал. Дмитрию Кондратьевичу Князь виделся исключительно в белоснежных одеждах. Как и всем из тех, кого и когда Ростов благодетельствовал. Между тем, нарастающий шум толпы вплотную приблизился к зданию бывшего Дома культуры. В кабинете со звоном разбилось очередное стекло. Теперь его снаружи высадили. Кирпичный обломок упал к ногам Вьюна. Шеф моей охраны поспешила занять позицию на подоконнике.

– Что этим козлам надо?

– Пивной бунт, гражданин, командующий армией спасения.

– Подавим.

– Любой другой подавите. Этот бессмысленно давить. Я клопов когда-то в общежитии давил. Десяток раздавишь, остальные спрячутся. Через пять минут снова налезут. И так далее. Придется нам, Дмитрий Кондратьевич, напоить эту шайку, иначе они плоты сожгут.

– Без согласия Бориса Александровича? Продуктовые склады его собственность. Пускай сначала Вика разрешение доставит в письменной форме.

Я обернулся к секретарю Виктории Гусевой.

– А ты что молчишь?

– Мне в туалет надо.

– Разумеется.

Гусева огладила юбку ладонями на бедрах, вильнула ими, точно барсучиха широким хвостом, и покинула совещание. Следы замела ответственный секретарь. Умыла руки. Восставшие сектанты еще пару окон высадили. Осколки беззвучно рассыпались по коврам. Обломок последнего влетевшего кирпича был обернут в бумагу. Вероятно, ультиматум нацарапали. Переглянувшись, мы с Дмитрием Кондратьевичем отказались читать его по молчаливому обоюдному согласию. Однако, требовалась разрядка. Требовалось как-то себя повести. Встать на какую-то позицию. И я встал. И прошелся по резиденции, подыскивая для Мити железный аргумент. Нашел. Присел на кушетку. Анечка Щукина с любопытством поглядывала то на меня, то на галдящую толпу николаевских бунтарей. Полозов угрюмо играл в ножички на столовой поверхности.

– Куда теперь Могила рванет?
– отвлек я Митю от решения спорной проблемы.

– Известно. Присмотрит себе домину с одинокой парой, возьмет заложницу, мужика будет за продуктами гонять.

– Славяне найдут его?

– Только после меня.

– А если Могила выберет более активную линию?

– Не выберет. У него пуля под ребрами, - напомнил Митя.

Вернулась Гусева.

– Ты про философа Канта слышал? – привлек я Митю к решению спорной проблемы.

– Ну, слышал.

– «Критику чистого разума изучал»?

– Чистого разума нет, - возразил Митя со свойственной анархисту категоричностью.
– А если найдется хотя бы один, лично я критиковать его отказываюсь.

– Это теория. Философский труд. Борис Александрович его изучал.

– И что?
– насторожился командующий армией спасения, заподозривши меня в каком-то скрытом подвохе наподобие подкладывания свиньи.

– Там Кант вывел термин. «Вещь в себе». Ding an sich. Некая вещь, сущность и смысл которой только ей одной и понятны. Это упрощенное толкование.

– Короче, епископ. Время нет.

– Верно. Времени у нас маловато. Так вот. Для твоего хозяина поселок здешний пока что вещь в себе. Ростова подобная концепция устраивает. Как только эта вещь выйдет из себя, его подобная концепция перестанет устраивать. Так что ты, Митенька, загони эту вещь обратно. Выдай смутьянам коробок полста баночного пива, и водки выдай коробок двадцать. Реши проблему, пока они всем табором не двинулись на химическую фабрику пивные трубы чинить.

– В принципе, «Нюрнберг» ордена юрисдикция. За него Словарь отвечает.

– Пока не отвечает. Но пора бы ответить.

Дмитрий Кондратьевич задумался, пощупал нос, выдернул из полировки стилет Могилы, и потащился решать проблему. По пути заглянул к Анечке Щукиной, и передал ей пару ключей с брелоком.

– Скутер у Германа сидит на цепи. По городской эмблеме легко узнаешь. Четыре такта, учти. Китайская сборка. Меньший ключ от зажигания. Остальные от замка.

Щедрый жест. Не ждал я, признаться. Командующий покинул резиденцию.

Я докурить не успел, когда за выбитыми окнами мало разборчивое, но громкое обращение Полозова накрыло шум и свист пивных фанатиков точно взрывная волна. Ответный взрыв последовал незамедлительно. Взрыв коллективного восторга. И покатился он к чертовой бабушке в сторону продуктовых лабазов, пока вовсе не стих. В кабинете остались Вьюн и я. Вернее, секретарь Гусева и я. Вьюн и Гусева после дуэли как-то взаимно не замечались. Гусева смотрела сквозь Вьюна точно сквозь призрак, но иначе, нежели Могила смотрел давеча сквозь Полозова. Вьюн же и вовсе не смотрела на Викторию. Из-за косметики, мне кажется. Как иные стараются не смотреть на рвотную лужу.

– Ты придумала, где и когда мы встретимся с Генрихом Яковичем?

– Думать нечего, - Виктория припудрила розовым порошком из пудреницы бледные щеки.
– В Косом переулке, дом 9.

– И кто там живет?

– Я там живу. Моя фамилия по гражданскому супругу Максимович. Генрих давно подсел на льготный режим. По средам ко мне ночевать приходит. Сегодня среда. Утром часам к пяти заглядывай. До пяти мы любим друг друга.

Виктория ссыпала в ридикюль баночки с флакончиками, щелкнула замком и порхнула за дверь. Во истину, если и обитала в Казейнике вавилонская шлюха, то все же это была Виктория. Вика-Смерть. Кавалерственная дама трупных червей. Татарская любовница, княжеская подстилка и гражданская жена льготника Максимович. Вьюн дремала на подоконнике. Пришлось ее разбудить.