Перекладывая салфетку с коленей на стол, Оге осторожно встает. Бросает короткий взгляд на молодоженов, затем смотрит на Осе — не в силах справиться с волнением, она сидит, уставившись в пол.

— Дорогой мой мальчик, — начинает Оге. — Дорогой Александр. Ты знаешь, я не умею говорить красиво — не то что мама, она у нас книгочей, — поэтому я не стану никого мучить своей речью. Мы тут приготовили одну песню, и я надеюсь, что все нам подпоют, потому что сегодня праздничный день, день любви и счастья, — говорит Оге и опускает глаза, потрясенный собственным многословием. Затем он опять берет слово и говорит, что текст песни распечатан на красных листочках, свернутых в трубочки возле тарелок. Мелодия всем наверняка известна, с этим проблем не будет.

Гости разворачивают красные листочки.

Все молчат. Все слушают Оге. Оге это нравится. И он продолжает:

— Раз уж я здесь перед вами стою… Хотя, вообще-то, я не собирался так долго злоупотреблять вашим вниманием… хороший оратор знает, что надо закончить говорить, пока интерес, то есть… хе-хе… бифштекс не остыл, — смеется Оге, глядя на еду, разложенную по тарелкам.

Осе натянуто улыбается, украдкой посылая мужу красноречивые взгляды: пора заканчивать, садись уже, будем петь песню. Но Оге не хочет садиться. Он хочет сказать своему сыну еще несколько слов. Он знает, что не ему говорить молодым о жизненных невзгодах и радостях, он только хочет сказать, что в жизни есть и то и другое, и они должны быть готовы к тому, что после медового месяца настанут будни, потому что именно в будни любовь подвергается наибольшему испытанию, именно в будни муж и жена узнают друг друга по-настоящему, именно в будни случается так, что… что… что… Оге смотрит на Осе: правда, Осе?.. У нас с тобой ведь тоже были свои будни…

Оге прокашливается и делает глоток вина.

— …И сегодня, — говорит Оге, — многие боятся будничной жизни, боятся скуки, боятся горя, боятся страха, стараются не останавливаться перед раскрытым окном из боязни поддаться желанию выпрыгнуть оттуда.

В общем, вот что я пытаюсь вам сказать: не вините друг друга за то, что жизнь не удалась, не давайте волю мыслям о том, что все могло быть иначе, — ты могла быть другой, я — другим. Кто знает, может быть, все действительно могло быть иначе. Не стоит об этом думать. Пусть все будет так, как есть. Пусть так оно и будет. Надо думать о великой маленькой жизни, — говорит Оге, делая глоток воды. — Если вы позволите мне сказать несколько слов о себе, то я объясню, что имею в виду под великой маленькой жизнью. Это шелест листвы за окном спальни, вкус подсоленной трески, вареной картошки и топленого масла, это ежегодные поездки всей семьей в горы на лыжах, вечернее разгадывание шарад у камина, пока сушатся мокрые носки и рейтузы; это теплая тяжесть ребенка, спящего у тебя на руках, это мокрый кожаный мяч, который июньским вечером шлепает по плоской утрамбованной площадке; это Дюк Эллингтон, Бастер Китон, Скотт Фицджеральд…

Оге опускает глаза и замолкает.

Осе моргает.

— А теперь споем песню! — вдруг кричит Оге.

Все встают и начинают петь.

В другом конце стола сидит Валь Брюн. Она наклоняется к Терье Недтюну, чтобы взять соль, и шепчет что-то ему в ухо. Он смеется.

Аарон поднимает глаза.

— Видишь вон ту женщину? — спрашиваю я.

— Какую?

— Валь Брюн.

— Подружку невесты?

— Ага. Она только что рассказала мне одну историю, там, в саду.

— Да?

— По секрету.

— Понятно.

— Хочешь, расскажу?

— Хочу.

— Несколько лет назад она влюбилась в женатого человека по имени Франк, — говорю я. — Ты знаешь Франка Андерсена?

— Не знаю.

— Ну и ладно. Слушай: Валь Брюн уговорила его бросить жену с ребенком и сбежать с ней в Токио. Это грустная история, — говорю я.

— Продолжай.

— Знаешь, как бывает, — продолжаю я. — Пока они встречались в тайне от жены, они мечтали, что станут делать, когда будут вместе, о том, какой чистой будет их любовь, когда Франк наконец станет свободен. А когда он ушел от жены, они принялись доказывать друг другу, что сделали правильно, что поступили как надо, что это настоящая великая любовь, а вовсе не глупая жестокая ошибка, которую уже не исправить. Вскоре их охватила паника.

На четвертый день пребывания в Токио, обследовав торговые центры, императорский дворец, рыбный базар и неоновые небоскребы, Валь Брюн и Франк Андерсен решили на оставшиеся деньги сходить в ресторан, где подают рыбу фугу. Ты знаешь, что это такое? Фугу, или, как мы ее называем по-норвежски, рыба-шар.

— Нет, не знаю. Первый раз слышу, — говорит Аарон.

— Эта рыба считается в Японии деликатесом, но она содержит такие ядовитые вещества, что если повар чуть-чуть ошибется, ты можешь умереть в считанные минуты. Сначала почувствуешь во рту дрожь и легкое онемение — так бывает, когда больной зуб отходит от наркоза. Постепенно паралич распространяется на все лицо и поражает нервную систему, но спасительное безумие не наступает, ты угасаешь медленно, в полном сознании, ты смотришь на других посетителей и видишь, что никто из них не испытывает к тебе сострадания — на всех лицах читается радостное возбуждение: наконец хоть что-то произошло, наконец случилась настоящая катастрофа!

Я чокаюсь с Аароном и отпиваю глоток вина.

— Так было в январе семьдесят пятого, — говорю я, понизив голос. — Когда актер театра кабуки Мицугуро Бандо Восьмой повалился на стол и умер, съев четвертую порцию печени фугу — печень считается самой ядовитой частью рыбы, и в то же время она дает изысканные вкусовые ощущения — и нет ничего удивительного в том, что все на тебя смотрят. Вполне понятно, что все смотрят, как ты падаешь на стол после четвертой порции печени фугу, тут уж ничего не поделаешь, Аарон, за что их упрекать?

— Не знаю, — отвечает Аарон.

— Молчи, — говорю я. — Ты онемел, жить тебе осталось десять минут. Тут уж не до того, чтобы возвращать обратно еду, ругать повара, жаловаться, плакать, кричать, сожалеть, угрожать — согласен?

— Я ведь онемел, — улыбается Аарон и прикладывает указательный палец к губам. — Не могу произнести ни слова.

— Отмирают внутренности, — продолжаю я. — Сердце, легкие, печень, яичники и половые органы. Обыкновенная рыба-шар весит около трех килограммов, а яда в ней хватит на тридцать человек. Противоядия не существует.