Брио Валентина
Шрифт:
Принципиально важна здесь цельность образа города: недаром Милош писал в письме к Томасу Венцлове о Иерусалиме псалмопевца как городе «слитом воедино», — именно это из многочисленных определений Иерусалима в Книге Псалмов (которую он, кстати, переводил) виделось поэту наиболее близким его собственным представлениям о Вильно.
Картины находятся в непрестанном движении, поэт извлекал их из воспоминания и словно пытался вдохнуть в них былую жизнь. Назовем упоминаемые в них реалии (для читателя, малознакомого с Вильно): один из красивейших барочных костелов (Петра и Павла); еврейская галантерейная лавочка Соры (Сары) Клок и торговая, деловая улица Немецкая в еврейском квартале; Кафедральный собор с гробницами в подземной крипте, где присутствует и более древний исторический слой языческих времен; старейший костел Миколая — литовский (служба шла на литовском языке); виленские горы, овеянные преданиями; в конце автор сравнивает себя не столько даже с персонажем поэта Вл. Сырокомли Яном Демборогом, сколько с его книгой под этим заглавием, лежащей на полке в знаменитой еврейской библиотеке Матитьягу Страшуна; и конечно, башня замка Гедиминаса (Гедимина), литовского князя — основателя города.
У Петра и Павла ангелы опускают тяжелые веки И усмехаются над монашкой, у которой нескромные мысли. Бородатая, в парике, восседает за кассой, поучая двенадцать своих продавщиц, пани Сора Клок. А вся Немецкая улица подбрасывает над прилавками ленты текстиля, готовясь на смерть и добывание Иерусалима. Черные княжеские источники бьют в подземелье Кафедры под гробницей юного Казимира и под дубовыми головнями пепелищ. С молитвенником и корзинкой служанки плакальщица Барбара возвращается на Бакшту в дом Ремеров с литовской мессы у Святого Миколая. О, что за блеск! Это снег на Горе Трех крестов и горе Бекеша, не растопит его дыхание недолговечных людей. С каким же великим знанием сворачиваю на Арсенальскую и еще раз глаза открываю на тщетный конец света. <…> Без смысла этот подарок, если под огнями далеких ночлегов не меньше в том было горечи, а больше. Если не могу так исчерпать свою и их жизни, чтобы гармониею сменился давний плач Как Урожденный Ян Демборог в старой лавке Страшуна положен я навсегда между здешним именем и именем. Уменьшается башня замка над кроной листвы и еще еле слышная, может, то «Реквием» Моцарта, музыка. В неподвижном свете шевелю устами, рад даже, может, что не приходит желанное слово. (с. 174–175)Вильно помещен в библейское и историческое измерение мира, существовавшего издавна, «от начала»; при этом форма версе естественна. Можно отметить и виртуозное владение формой, и предельную осмысленность ее употребления. Версе привносит и значительность, и величие, и драматизм библейской строфы. Усиливается и суггестивная сила стиха (хотя Милош, по своему обыкновению, снижает пафос, обычно присущий версе). Использование этой формы в поэзии XX века (как показано Юрием Орлицким в специальной статье [242] оказалось наиболее подходящим для вмещения широкого круга идей, связанных с пророчествами, мессианскими темами. У Милоша акцентирован эсхатологический аспект, отражающий ощущения поэта в предвоенном Вильно: «Не конец света, а кермаш»; строфа о Немецкой улице; «и еще раз глаза открываю на тщетный конец света»; «верил в последнюю дверь»… Но опять же, у Милоша в этой поэме трагизм памяти порою прячется за иронию.
242
Орлицкий Ю. Версе и верлибр как формы выражения мессианских идей в русской литературе начала XX в. // Quadrivium. Festschrift Professor W. Moskovich. P. 161–178.
Перед нами реалии, навсегда ушедшие и навсегда оставшиеся яркими и живыми — в памяти, в воображении и одновременно преображенными — тем же воображением. Но не случайно и упоминание о еле слышимой музыке реквиема: возможно, подразумевается поиск гармонии, которой в этом мире нет.
Стихотворение «Сколько прекрасных замыслов…» (1970) обращено к товарищам ученических лет и примыкает к предыдущим стихам.
Сколько прекрасных замыслов, сколько забав и проделок, Когда нас, друзья мои, Облака осеняли над лесом, как статуи славы, И над улочкой узкой орлы-ангелы Святого Яна. Вы должны были проиграть и не знали об этом. Вы должны были проиграть, я об этом знал.Образы архитектуры и природы здесь стали символами: облака над городом, лес (лишь намек на живописные окраины), костел, университет, узкие улицы и ангелы. Место и конкретно (улица и собор рядом с университетом) для посвященных (товарищей), и условно: все необычно. Устремленность в небо от узких улочек задана с самого начала как духовность. Здесь все настоящее — занятия, и игры, и фортели, все вместе, отсюда открывается путь в жизнь и в мир. Мысль возвращается к стартовой точке, ко времени, полному надежд («ангелы-орлы»: все в предчувствии полета). Итог своего поколения и отчет перед ним, ответственность за всех и вся, призванность становится постоянным мотивом поэта.
Кто был поумнее, тот выбирал доктрины, В которых светились, мерцая, дьявольские гнилушки. Кто был посердечнее, тот увлекся любовью к людям. Кто искал прекрасного, заработал камень на камне. Так отплачивал век наш тем, кто поверил Его отчаянию и его надежде. (Перевод В. Британишского) [243]О повороте к Вильно Милош писал в эпистолярном диалоге с Томасом Венцловой в 1978 г.:
243
Поэты лауреаты Нобелевской премии: Сборник / Ред. — сост. О. Жданко. М., 1997. С. 423–424.
«Недавно кто-то из друзей спросил меня, почему я так настойчиво возвращаюсь к Вильно, к Литве в своих воспоминаниях — это видно по моим стихам и прозе. Я отвечал: дело тут, по-моему, не в эмигрантской ностальгии — ведь съездить туда мне бы не хотелось. Вероятно, это просто поиск действительности, проясненной ходом времени, как у Пруста; но есть и другая причина. Я провел в Вильно свои отроческие годы и думал тогда, что жизнь у меня сложится как-то по-обыкновенному; только позднее все в этой жизни начало запутываться, так что Вильно осталось для меня точкой отсчета, возможностью, именно возможностью нормального. Кроме того, как раз там я прочел польских романтиков и, читая их, стал смутно предчувствовать свою грядущую неестественную судьбу, хотя самое дикое воображение не могло бы в то время нарисовать картины моего личного и исторического будущего» [244] .
244
Милош Ч., Венцлова Т. Вильнюс как форма духовной жизни. С. 57–58.