«Должно быть, ангел приходил», — подумал протопоп, и грудь его наполнилась радостью: сподобился ангела зреть!

Явственно засипели, растворяясь, ворота. Сполохи света побежали по стенам сруба. Раздались шаги.

— Живой? — крикнули сверху.

— Живой.

С грохотом кинули в яму лестницу.

— Вылазь!

Ноги на перекладинах дрожали, руки дрожали, цепь звенела. Вылез.

Повели из сарая вон. На улице, в окружении монастырской братии, ждал его архимандрит.

— Не больно-то хорошо в яме? — спросил.

— Совсем нехорошо, — ответил Аввакум, жмуря глаза — от света слезы потекли.

— Так-то не покоряться патриаршей воле! — Архимандрит указал перстом на монаха. — У него под началом будешь.

Дюжий рыжий монах толкнул протопопа в плечо:

— Пошли!

— Далеко ли?

— Цепь поменяю.

Отвел в кузню. Сняли тяжелую цепь, заковали в легкую.

— Попить бы? — попросил Аввакум.

Ему дали воды и хлеба кусок.

Чернец подождал, пока узник съест хлеб, и больно ударил рукой по шее.

— На службу пора, разъелся!

Аввакум сокрушенно поглядел на чернеца:

— Я ведь не всегда был узником! От сумы да от тю…

Чернец ударил кулаком в губы. Во рту стало солоно, заломило зубы.

«Вот и еще тебе наука, протопоп!» — сказал себе и, не утирая крови, пошел, куда велено было.

И опять же! Гордыня-матушка! Она человеку жить спокойно не позволяет. Алой бякой на губах решил монашескую братию к себе повернуть: дескать, поглядите, как обижают.

Ни! Не расчувствовались!

Поглазеть на сидельца — толпа. Превеселая. Все крыльцо обступили.

Пока по ступеням шел — и за волосы таскали, и в бока тыркали. Кто за цепь дернет, кто в глаза плюет.

А гордыни не убавилось! Заплеванный, не утершись, перед алтарем выставился. Глядите-ка, мол, все! И ты, Бог, — погляди!

Архимандрит — разумный человек, — сойдя со своего места, подошел к Аввакуму и платочком отер с лица его плевки и кровь. Утихомирил ретивых высоким своим примером.

Десять дней держали Аввакума в Андрониковом монастыре. Худо держали. Каждый день побои, плевки, брань. Рыжий чернец в надругательстве не знал меры. То велит сесть, а скамейку и выбьет вдруг. На пол брякнешься. То возьмется потчевать да и уронит на голову горячие щи. Всунув спящему между пальцами ног пук шерсти, поджигал и, вдоволь насмеявшись на орущего благим матом протопопа, бил его за устроение шума.

Всякое придумывал.

Видно, ждали власти — запросит протопоп пощады. Но протопоп терпел.

И тогда позвали его на допрос.

Положили на плечи обрезанную оглоблю, пристегнули к оглобле руки и пешим повели через всю Москву на Патриарший двор.

У монастырских ворот ему просияло, как солнышко, родное лицо.

— Марковна!

— Петрович!

Пошла чуть впереди, чтоб стрелец не мешал в лицо родному глядеть.

— Зачем ты здесь? Побереглась бы!

— Да я ничего! Я — хорошо. Про себя словечко скажи.

— Жив, Марковна! Видишь, жив? Бог даст, еще поживу. — Увидел Ивана, сыночка. — Молодец, Ванюша, что матушку одну не пустил. Как вы прознали, что сегодня меня поведут?

— А мы тута все дни! — брякнул Иван.

Аввакуму так вздохнулось вдруг, что в груди пискнуло.

— Поберегла бы себя, Марковна.

Стрельцы стали подгонять Аввакума, но он огрызнулся:

— Не видите, что ли, жена моя на сносях! И у вас жены есть! И матери ваши так же носили вас!

— Ой! — испугалась Марковна. — Не перечь ты им!

— А как же не перечить?! — засмеялся, весело засмеялся. — Марковна, они же от Христа хотят нас отвратить! Нельзя не перечить!

— Нельзя, — согласилась Марковна, угасая лицом, но тотчас и просияв. — Жив, и слава богу!

Подошли к Земляному городу. Толпа зевак набежала.

— Марковна, а что с теми, кто на сушилах был?

— Уж три дня, как дома! Неделю подержали в тюрьме, потом всех привели в церкву и отлучили.

— Протопоп! Аввакум! Помолись за нас! — крикнули из толпы. — Благослови!

— Благословил бы, да осенить вас нечем, нечем креста изобразить!