Шрифт:
— Воняет от тебя, протопоп.
— Воняет. В яме сижу.
Архимандрит вдруг рассмеялся.
— Для меня как раз баню истопили. Пошли-ка в баню, протопоп.
— С цепью не сподручно мыться.
— Снимите с него цепь! — приказал архимандрит.
Цепь сняли, и пошла сказочная совсем жизнь. Парился Аввакум вместе с архимандритом в духмяной от всяческих снадобий бане, пару поддавал анисовым квасом, пил ставленные меды.
После бани, в чистом белье, в уже постиранной, высушенной, выглаженной рясе своей, сидел за столом архимандрита, угощаясь стерлядью, осетриной, икрой, сладостями и соленьями.
— Хорошо! — сказал архимандрит, отваливаясь от стола. — Я люблю себя, протопоп. И в себе Бога люблю, потому что помню: я есмь его подобие.
Аввакум согласно кивнул головой.
— Вот и ты докажи, что любишь Господа. Поклонись патриарху, ибо Божьим провидением ставятся над нами начальники наши.
— А ежели Антихрист в мир явился? — спросил Аввакум.
— Не богохульствуй! — осадил архимандрит. — Не нашего то ума дело. То дело — опять же Господнее! Наше дело — исполнять, что скажут.
— Неронов правду говорил, а его оболгали и — с глаз долой. Такое дело не может происходить от Бога!
— Вот ты сей же миг из-за стола моего отправишься в яму. А я к приходу твоему велю всей братии нужду туда справить.
— Твоей власти на это довольно будет, — согласился Аввакум. — А рассудит нас Бог.
Встал. Глянул на стол, ломившийся от еды, схватил серебряное блюдо с осетром, поднял и треснул им об стол.
Ударили по шее, заковали в цепь, бросили в яму.
Сидел, принюхиваясь. Не исполнил свою угрозу архимандрит, и на том ему спасибо.
15 сентября в сермяжной телеге Аввакума повезли в Успенский собор на расстрижение.
Возле Никитского монастыря встретили крестный ход.
«Против крестов везут, — сказал себе Аввакум, — к чему бы это? Какой в том знак?»
В Успенском соборе шла обедня. Аввакума посадили на паперти, рядом с нищими. Нищий дал ему пирожок с капустой. Есть не хотелось, но взял, съел.
— Ихх-гы-гы! — заржал как жеребец десятник Агишев, проходивший мимо собора. — Аввакум! Дружок Неронова! За ним в дорогу собрали?
Аввакум жевал пирожок, ловя в ладонь крошки.
— Вот оно, твое житье теперь, с нищими! — не унимался Агишев. — А был — протопоп! Был да сплыл — последняя твоя трапеза протопопская.
В дверях собора показался полковник Артамон Матвеев. Уставился на Агишева.
— Почему без дела? Где твоя служба?
Агишев, мелко кланяясь, засеменил прочь. Аввакум поглядел на полковника снизу вверх.
— За мной?
— За тобой, — сказал тихо Матвеев, и на щеках его проступил румянец.
Аввакум встал, кинул крошки голубям, поглядел на златорадостные купола Благовещенского собора и — никакого страха в себе не сыскал. Подумал только:
«Неужто Бог оставит меня? Звали протопопом, а теперь распопом окликать будут».
— Благослови! — Нищий схватил Аввакума за ноги.
Благословил.
В соборе Аввакума приняли у Матвеева монахи, повели к алтарю.
Он шел и видел — одного Никона.
Как сверкающая гора, заслоняя собою всех прочих служителей и алтарь, стоял он, вперя глаза в пространство, поверх голов.
«Он меня и не видит! — с ужасом подумал Аввакум. — Я для него не человек, но помеха».
И еще мелькнула жалостная мыслишка о том, что ведь несправедливо все это, неправильно! Ведь он, Аввакум, надежды на Никона питал, хотел служить ему истово.
Бог того не дал.
Аввакума поставили перед алтарем. Действо отчего-то замедлилось, и Аввакум, приходя в себя, увидел, что царь сошел со своего царского места и что-то говорит Никону.
Уже в следующее мгновение к Аввакуму подошли монахи, повели из собора, а потом он шел за Артамоном Матвеевым и вышел на солнце. Его окружили стрельцы.
— Не расстригли! — сказал им Аввакум и засмеялся.
Его куда-то повели, а он через плечо, до боли выворачивая голову, взглядывал на купола Благовещенского.
Не расстригли.
Привели в Сибирский приказ.
Одна за другой отворялись двери, и наконец Аввакум очутился перед большим седым человеком, с тяжелой головой, с тяжелым телом и в тяжелой на вид шубе.
Вдруг эта глыба тяжести поглядела на Аввакума глазами синими, как ленок. То был знаменитый Третьяк Башмаков, заправила сибирских дел.