Государыня царица Мария Ильинична, царицына сестра Анна Ильинична, Анна Михайловна Вельяминова и Федосья Прокопьевна Морозова на той обедне стояли за запоною.

Когда волосы обрезали, терпел Логин, а вот когда Никоновы слуги содрали с него однорядку и кафтан, грубо, с толчками, — взъярился. Отпихнул всех от себя.

— Подите прочь! — И к алтарю.

Через порог Никону, в морду его толстую плюнул.

— До нитки ободрать хочешь? Не успел на патриарший стул сесть, уже хапаешь, что только под руку ни попало! Да будь же ты проклят! Подавись!

Содрал с себя рубаху да и кинул в Никона. Тот шарахнулся в сторону, и упала рубаха Логинова на алтарь, дискос покрыла.

— Господи! Господи! — воскликнула Мария Ильинична.

Логина сбили с ног, поволокли по церкви. С паперти скинув, тут же, при народе, заковали в цепи, погнали в Богоявленский монастырь, охаживая метлами и шлёпами.

Мария Ильинична не достояла обедни, ушла, смятенная.

Логина посадили в яму как был, без рубахи. Последние августовские ночи в Москве холодны…

Как волк, клацал зубами бедный расстрига. И вдруг пали ему на голову шуба и шапка. Подошел среди ночи к стрельцам, караулившим Логинову яму, полковник Лазорев. Каждому дал по ефимку и велел отвернуться.

Шуба явилась с самого Верха — от царицы. Шапку прибавила боярыня Федосья Прокопьевна, но про то и Лазорев не знал, получив шубу, шапку и деньги из рук жены Любаши.

Когда утром Никону донесли, что расстриге ночью Бог послал шубу и шапку, — засмеялся.

— Все-то у нас валят на Бога. Знаю пустосвятов тех! — И призадумался, глаза прищуря, и что-то высмотрел в себе, что-то высчитал. — Шапку-то заберите у него, и без шапки хорош, а шубу оставьте.

Ждали Логину казни за плевки на патриарха да за то, что растелешился в церкви перед царем и царицею, а ничего страшного и не случилось. Отправили в Муромский уезд, в деревню, под начало родного отца.

Гадали — отчего так? И одно приходило на ум: царица-матушка, сердобольная Мария Ильинична, заступилась.

Аввакум сидел все в той же яме, правда, без прежней строгости. Раз в день его кормили, два раза водили в церковь — на заутреню и вечерню.

8 сентября, когда Аввакум отсидел уже три недели, его навестил Ваня — сынок. Никого сторожа к сидельцу не пускали, а сына пустили.

— Большак мой! — обрадовался Аввакум, которого ради свидания подняли из ямы в неурочный час.

Прижал к себе сыночка, да цепью больно сделал — вздрогнул Ваня, но не пискнул, стерпел.

— Рассказывай. Как матушка?

— Отмучилась, — сказал Ваня.

— Как отмучилась? — охнул Аввакум.

— Ни, батюшка! Она жива! Ребенок у нее родился.

— Ребенок! — засмеялся Аввакум, и слезы выступили у него на глазах. — Перепугал ты меня. Кто же он, ребенок-то?

— Братик.

— Ну вот, теперь вас трое — добрая защита матери и Агриппинке.

Разговаривали во дворе, возле тюремного сарая. Тут вдруг вышел из покоев архимандрит с двумя келейниками.

— Ну, сыночек, дай я тебя благословлю! — Аввакум поспешно перекрестил и поцеловал Ваню. — Ступай! Архимандрит как бы на нас с тобой не напустился.

Ваня повернулся было, чтоб уйти, но стражник схватил его за рубашонку.

— Отпусти ты сына-то! — взмолился Аввакум, но тут подошел архимандрит.

— Сынок? — спросил.

— Сынок. Пришел сказать, что нынче прибавление у нас в семействе. Мальчик родился.

— Слава богу! Как назовешь?

— Назову, как Бог велит. Нынче восьмое, крестить — тринадцатого. А тринадцатого — день Корнилия-сотника, первым из язычников принявшего крещение от апостола Петра в граде Скепсисе.

— Памятлив ты, Аввакум! — удивился архимандрит и приказал келейнику: — Протопопова сына посади в телегу и отвези домой. Пошли роженице крестик серебряный для отрока Корнилия и припасов нескудных, чтоб в доме была радость.

— Благослови тебя Бог. — Аввакум до земли поклонился архимандриту.

— Что же ты мне кланяешься, будто я икона! — сурово укорил архимандрит.

— Потому тебе кланяюсь, что ты первый человек, сотворивший для меня добро со дня моего заточения.

— Ах, протопоп! Мы Бога друг перед дружкой любим! Но только можно ли Бога любить, не любя самого себя?

— Про то не думал, — признался Аввакум.

Архимандрит, кривя губы, оглядел его с ног до головы.