Отправив засранцу смену, я вышел на «главную площадь» нашего лагеря — большую широкую поляну и огляделся. Ну-ка, ну-ка, где там у нас Энгельс-то? Ага! С Алькой любезничает. Так, потом долюбезничаешь…

— Эгерли… Тьфу ты, черт! Эн-гель-рик! На минутку!..

Парень с явной неохотой оставляет свое занятие, но дисциплина уже впиталась ему в кровь и в печенки, а потому он трусцой подбежал ко мне и вытянулся:

— По вашему приказанию прибыл, милорд…

— Какой я тебе «милорд»? Охренел?!

Энгельрик усмехается уголками губ:

— Виноват, ваше величество, исправлюсь…

— Да пошел ты…

— Ну вот: то «поди сюда», то «пошел отсюда»… На вас не угодишь!

Так, лично у меня настроение отнюдь не праздничное, так что шутить я не намерен.

— Значит, так, умник. Лично ты будешь обращаться ко мне «ваше святейшество», ясно?

У него вытягивается лицо:

— Ромэйн, это уже не смешно. Неужели ты не боишься кары небесной? Мы — добрые христиане и…

«Добрые»? Это он про кого?

— Слушай, Энгельс, не морочь мне голову, ладно? Я в богословии не силен, но точно знаю — его нет! Потому что не может быть такого злобного и мерзкого бога, который допускает все это. Не согласен? Может, свою историю вспомнишь? Или тебе Альку с Марионкой позвать, чтобы память освежить? А?

Энгельрик опускает голову:

— Это — не бог, это — люди… — шепчет он. — Бог-то здесь при чем?

— Правда? А чего ж он этих людей не приструнит? Помнится, Содом и Гоморру он мог, а теперь чего же? Как египетских первенцев убивать, которые ничего плохого и не сделали — так это пожалуйте, а как за людей заступиться, которых эти буржуи до ручки довели — так его не допросишься? Нечего сказать: хорош, отец небесный!

Парень молчит, потому что крыть ему нечем. Пауза затягивается, и, наконец, он не выдерживает:

— Ромэйн, ты чего хотел-то?

О, точняк! А я-то и забыл, что он мне по делу понадобился!..

— Слушай, Энгельс, ты ж у нас музыкант и певец, так?

— Ну…

— Не «ну», а «так точно». Алька вон тебя еще этим… как его… о, глименом называет! Так ты у нас глимен?

— Нет, Ромэйн, ты путаешь, — Энгельрик уже заинтересовался и теперь серьезно растолковывает мне мою ошибку, горя нетерпением узнать: что я еще задумал? — Глимен поет чужие песни, а скоп — свои.

— Ага, понял. А ты, значит, скоп, так?

— Немножко, — он смутился и теперь чуть отводит взгляд. — Я не так уж и хорош…

— Хорош, хорош. Слушай, Энгельс, а на заказ ты песню сочинить можешь?

— Ну… надо попробовать…

— Попробуй, дружище, попробуй…

— А про что песня должна быть? Про любовь? — тут он приятно пунцовеет и смотрит туда, где Альгейда, подоткнув подол платья выше колен, увлеченно занимается стиркой половины моего гардероба. Вторая половина — на мне, так что…

— Нет, приятель, тут уж ты сам, без приказа управляйся. А мне нужна песня, которая подняла бы крестьян на бунт. Сможешь такую?..

Дальше мы битый час обсуждаем, что у нас должно получиться, и наконец Энгельрик сообщает, что задание он понял и теперь желает удалиться, дабы предаться стихосложению под сенью струй. В помощь себе он попросил аббата Тука, как человека грамотного и не чуждого прекрасному, и еще одного-двух бойцов, чтобы было на ком проверять действенность написанного. Я отправился искать своего замполита, дабы припахать его к полезному делу. Теперь мне мурлыкался другой напев:

Нашего аббата я обнаружил отдыхавшим под здоровенным дубом, в приятной компании Статли, Малыша Джонни и двух солидных бочонков, один из которых был уже полупустым. Троица попеременно запускала в этот бочонок подходящие емкости — шляпу, кубок и черпачок, свернутый из оловянного листа — и с видимым наслаждением дегустировала извлекаемый напиток. Если судить по красным рожам — процесс шел уже давно…

немелодично заорал аббат Тук Но, как видно, остальные не разделяли моего критического настроя, потому что радостно завопили, подхватывая:

Судя по их вдохновенным рожам, они собирались продолжать распитие и распетие, но у меня на сей счет было другое мнение: