Работали молча, лишь после того, как Владимир установил причину смерти, найдя тромб в легочной артерии, Ерофеев спросил:

— А почему вы решили, что это тромб, а не посмертный сгусток?

Вопрос был легким.

— Тромб, в отличие от сгустка, тесно связан со стенкой кровеносного сосуда, — начал Данилов, вырезая закупоренный участок артерии, — кроме того, у тромба поверхность шероховатая, а у сгустка поверхность гладкая, блестящая. А еще тромб хрупок, а сгусток похож на желе.

Ассистент остался доволен.

— Вы аккуратно, чуть ли не бережно обращаетесь с трупом, — похвалил он чуть позже. — Нет в вас этой бравады неофита, глупого лихачества.

— Староват я для лихачества, — буркнул Данилов.

— Это не возрастное, а личностное.

Когда все органы были возвращены на место, Ерофеев сказал:

— Зашьют и без нас. Пойдемте ко мне: напишете протокол, а завтра посмотрите «гистологию» и внесете ее. Я доволен.

— Я, признаться, тоже, — ответил Данилов. — И вам респект за ассистирование.

— Не люблю жаргонных слов, — скривился Ерофеев и на вопросительный взгляд Данилова пояснил: — Однажды из-за них рассорился с лучшим другом. Хотите, расскажу?

— Хочу.

— Так слушайте.

Они подошли к укрепленным на стене раковинам и начали размываться.

— Случилась эта история в начале девяностых, когда на каждом углу стояли палатки, в которых сидели будущие миллионеры и продавали народу всякую всячину.

Данилов вспомнил то беспокойное, шебутное время. Он тогда доучивался в школе.

— Один мой приятель, мы учились в параллельных классах, тоже завел себе палатку у станции метро «Рязанский проспект». Все, что имел, вложил в нее, и поэтому продавцов нанимать ему было не на что — торговал сам, без выходных.

Однажды он то ли недоплатил кому надо, то ли заплатил не тому, кому надо, и сильно пострадал. Звонит мне один наш общий знакомый и сообщает:

«Тут такое дело, Мише бандиты будку в хлам разбили.

Как он теперь работать будет? Нет ли у тебя кого, чтобы будку побыстрее в порядок привести?» — «Есть, — говорю. — Сейчас выловлю человека, он Мише сам позвонит, и они обо всем договорятся».

Ерофеев закрыл кран и тщательно вытер руки.

— Был у меня среди нужных людей один плотник, умелец, мастер на все руки. Позвонил я ему, обрисовал ситуацию, дал Мишин домашний номер телефона, мобильных тогда у обычных людей не было. Все логично, не так ли? Разбили будку, значит, чинить ее должен плотник. Как я мог догадаться, что под словом «будка» мой собеседник имел в виду не Мишину палатку, а Мишину физиономию?

— Никак, — подтвердил Данилов.

— Пойдемте, — Ерофеев открыл дверь. — Теперь представьте себе эту ситуацию. Лежит избитый Миша дома, нос перебит, половины зубов нет, синяки кругом и ждет врача, которого я ему якобы пообещал. А ему звонит плотник. Немая сцена…

Данилов представил и не смог удержаться от улыбки.

— Сначала позвонил Миша, — продолжил на ходу Ерофеев. — Не для того, чтобы меня поблагодарить, а для того, чтобы сказать, что я циник и сволочь и что мы больше не друзья. Следом за ним позвонил оскорбленный плотник. «Я, — говорит, — к ним со всей душой, а они меня по матери…» Вот такая грустная история.

— Вы так и не помирились? — удивился Данилов.

— Да мы больше и не встречались.

— Как в анекдоте про Петьку и Фантомаса, — Данилов вспомнил любимый анекдот матери.

— Не знаю такого, — ответил Ерофеев. — Петьку знаю, Фантомаса знаю, а анекдота не знаю. Расскажите…

— Умирает шведский король. Перед смертью говорит своим придворным: «Очень хочется увидеть настоящее лицо Фантомаса. Объявите о моем желании. Я все равно скоро умру и унесу эту тайну в могилу», — Данилов знал, что анекдоты он рассказывать не умеет. — Объявили, Фантомас откликнулся, привели его к королю. Фантомас снял маску, король посмотрел на него, вздохнул и сказал: «Да, Петька, раскидала нас с тобой жизнь».

Ерофеев смеялся так, что не сразу смог найти в кармане халата ключ от своего кабинета. Проходящие по коридору сотрудники удивленно косились на него.

Наконец ключ нашелся.

— Ладно, вы пока пишите, чистые бланки лежат на столе, — сказал Ерофеев, впуская Данилова внутрь, — а я пока загляну к Каштановой.

— Только недолго, пожалуйста, — попросил Данилов, которому надо было уйти не позже трех, чтобы не опоздать на работу.

Обычно учебно-рабочий день ординатора длился дольше, но на кафедре Мусинского не было принято отсиживать положенное минута в минуту.