Попрошу тебя писать мне чаще. Как вы там живете? Как на стройке? Что у Трубина? А с прошлым я решил «завязать» оконча­тельно. Так ему, Трубину, и передай.

Флора пишет редко. И я ее понимаю. Она не верит, думает, что раз я осужден, то от меня ничего хорошего ждать нельзя. А мне она, Флора, отсюда кажется такой, что... Ну, прямо, богиня.

Вечерами я не пропускаю ни одного кино. Кинобудка у нас в зоне прямо под чистым небом. Мы просмотрим одну часть и бежим греться в бараки. Если фильм в две серии, то смотрим часов до трех ночи. Хоть и промерзнешь до костей, а глядеть надо.

Блатные все-таки прознали, кто я такой. Да это и нетрудно им. У них мог быть свой глаз в канцелярии. Со мной разговаривал ихний вожак. По внешности он смахивает на карыма. Он спросил, почему я тиха сижу. Это значит, почему я не объявляю себя блатным. Я ответил, что у меня нахально вырезали диканку и хотя я им сразу же сказал, что я свой, они не поверили и деньги не вернули. Он ска­зал, что помнит тот случай и обещал все уладить: диканку ты, мол, получишь.

Я сказал ему, что собираюсь подать отступную, не могу воро­вать, на то есть важные причины. Он подумал и спросил- «А ты уже слягавился?» Ну, я объяснил, что ничего подобного. Тогда он опять подумал и сказал, что соберется кодла й решит, как быть со мной.

Хорошо, если бы Флора написала записку и в ней было бы ска­зано, будто она моя жена, и еще, чтобы она волновалась за мое здо­ровье. Эту записку я бы предъявил им, тогда они, может быть, отвя­жутся от меня. Можно бы и в открытую с ними порвать, но опасно. Могут порезать, а то и убить, как куропатку. Недавно упала сверху, с лесов, балка на одного зэка—и конец ему. А он из бывших блатных. Почему упала эта балка — так и не дознались.

Письмо отправляю с одним из вольных, он тут работает меха­ником на флотационных машинах. Так надежнее, что дойдет

Пиши скорей. Жду ответа, как соловей лета».

Из писем Флоры к Ленчику Чепезубову:

«Леня, а я недавно выписалась из глазного отделения больницы. Болела, и очень серьезно. Сначала было такое ощущение, будто что- то попало за веки. Текли слезы. Я думала, что конъюнктивит. В по­ликлинике посмотрели: «Нет,— говорят,— возьмите направление в больницу. У вас кератит». Пошла я в больницу, докторша там моло­дая, не так давно в институте училась. Уж она со мной повозилась! Зажмет голову в какой-то аппарат, сама туфли снимет, на стул за­берется, а оттуда рассматривает мои глаза через какие-то трубы. Потом усадит рядом, наденет темные очки и давай вертеть мою го­лову. «Туда смотри, сюда смотри. Вверх смотри, вниз...» Долго вы­спрашивала, чем я в жизни своей болела и когда, и все записывала Она тоже определила, что у меня кератит.

Поместили меня в палату. Жуть прямо. Слепые, полуслепые... Старушки, детишки... У каждого свое горе. Кто чуть-чуть видит, а кто и ничего... Ходила я сколько-то дней в перевязочную. Днем сест­ры стэеили мне новокаиновую блокаду, вводили шприцем витамины, а вечером смазывали веки пенициллином. Все бы ничего, но вот но- вскаиновой блокады я боялась. Это, знаешь, как? Поднимают веко и туда иглой вводят лекарство. Как-то я сижу в перевязочной, жду своей очереди, а сестры переговариваются между собой: «Ты чего не ту иглу подготовила?»—«Как не ту? Ту». — «Она же тупая. Лучше-то нет, что ли?» А я ни жива, ни мертва. Это они разговаривали про ту иглу, которой колоть меня собирались.

Знал бы ты, что я пережила за те дни! Молодая докторша Гали­на Павловна за меня беспокоилась. Велела мне на ночь завязать гла­за. «Чтобы,— говорит,—не застудила». Сижу я вечером на кровати и так тоскливо на душе, так тоскливо... Чувствую, как слезы под бин­том собираются: «А ну, как ослепну!»

С сестрами в перевязочной поругалась. Ну, разве можно тупой иглой делать новокаиновую блокаду? Никакого порядка в глазном отделении нет. Галина Павловна совсем не строгая, сестры на нее не очень-то обращают внимания. Да и опыта у нее мало. Как лечить — решает, а голос неуверенный и движения нерешительные. Больные же это здорово понимают и у них, понятно, плохое самочувствие.И вдруг все переменилось. Вернулась из отпуска заведующая глазным отделением Екатерина Михайловна. А с ней вернулся и по­рядок. Сестры преобразились—стали внимательными, подтянутыми, аккуратными. Как будто их подменили.

Привели меня на прием к Екатерине Михайловне. Она сказали, чтобы повязку с меня сняли насовсем. Ни в какие аппараты ruiobv она мне не зажимала и глаза мои долго не рассматривала. Она и раз- говаривала-то со мной не столько о болезни, сколько о всяких пос­торонних вещах. И я сразу успокоилась, поверила ей, что все будет хорошо.

Видел бы ты, Леня, как она работает! Когда ее обход больных, в палате становится весело. Не веришь, да? Я опишу тебе, как это бывает.

Открывается дверь в палату и первым мы видим мальчика Са­шу с подносом. На подносе — лекарства, витамины... У Саши один глаз завязан, он в лесу напоролся на сук. Рожица у него смешная. Он такой важный и гордый, что ни разу не улыбнется, а от этого де­лается еще смешнее, глядя на него. Екатерина Михайловна, полная. Седая, с маленькими добрыми, будто бы отцветшими, но зоркими глазами, шествует вслед за Сашей. За ней палатная сестра и обяза­тельно группа студентов-практикантов.

Екатерина Михайловна ведет осмотр больных и тут же шутит С Сашей и со студентами. Все чувствуют себя легко и непринужден­но. К любому больному у нее особое отношение. И тон голоса, и ма­нера держаться — все у нее припасено для каждого в отдельности. Мне казалось, что к моей болезни она относилась чуть-чуть свысо­ка что ли: мол, подумаешь, не такие кератиты вылечивала! Вот это «чуть-чуть свысока» и сняло камень с моей души. И только потом, когда пришло время выписываться из больницы, я поняла, что ни­какого «свысока» в общем-то и не было.