Все обошлось действительно благополучно. Зрение мое восста­новлено полностью. Вот какая она, Екатерина Михайловна... Чем я ; могу ей отплатить? Чем?

Я спрашивала об этом Екатерину Михайловну, а она улыбнулась и ответила: «Ты, девочка, уже отплатила мне тем, что вполне выздоровела. И больше мне ничего от тебя не надо».

Все дни эта старая докторша не выходит у меня из головы. Вот бы стать такой, как она. Приносить людям радость исцеления... Вхо­дить в палату, впереди тебя какой-нибудь Сашка или Вовка с подно­сом, и видеть, как на лицах больных появляются улыбки. Все зами­рают и ловят каждое твое слово. Боже мой, неужели это когда-либо возможно?

Может быть, тебе, Леня, не интересно читать про все это. Ко­нечно, в твоем положении... Но я должна сказать тебе, что после встречи с Екатериной Михайловной во мне что-то изменилось, я стала будто бы другой. А какой — сама не знаю.

Пиши, какая там у тебя жизнь».

Заключенные смотрели кино в зоне. В сумеречном морозном воздухе плавали светлые круги от прожекторов. Оттого и на экране двигались серые и неясные очертания. Ленчик почувствовал, как чья-то рука дернула его за плечо. «Завтра к семи ждем, Чепезубов. в бане. Не явишься — и помыться никогда не придется. Всю жизнь грязным прочикиляешь». Изо рта шептавшего пахло чем-то гнилым. Кто это был — так и не разобрал.

Понял Ленчик — это кодла причапала за ним. День завтра не­банный, там они сгрудятся и голоснут, что делать с ним: быть ему,Чепезубову, вором в законе или не быть? Сердце оборвалось и по­катилось холодным комком через всю грудь. Стало уже не до кино. Поплелся в барак, будто бы согреться, а сам лег и зажмурился: «Как завтра вести себя? Что им залить? А может, взять да и тю-тю... бряк­нуть обо всем начальнику колонии?»

Э-э-э, что это... Брякнуть — недолго. А как потом? Они предуп­редили: «Всю жизнь грязным прочикиляешь». Это выходит, что банька тебе, Чепезубов, уже не понадобится, на том СЕете свой ко­тел... своя парная...

А ведь бывает, что кодла отпускает вора в честную жизнь. Об этом Ленчик слышал. Кодла любит, когда к ней обращаются за от­пускной, ей льстит, что с ней считаются, что ее боятся. И она кое- когда бывает ласковой. Нельзя же навечно прослыть жестокой и непреклонной. Это может оттолкнуть воровскую кобылку. Надо нет- нет да и поиграть в справедливость и честность, показать тюремно­му миру, что кодла живет не как-нибудь, а по своему закону. И этот закон карает и милует. На то ты и вор в законе... Живешь как бы в своем особом государстве. Когда надо, о тебе кодла позаботится, и денежками снабдит, если что. Чепезубов сам видел, как блатные передавали вольным на фабрике пачки денег для пересылки друж­кам на Север, где они сидели на «особом режиме». Ну, а если ты не пожелал оставаться вором в законе, учрежденном кодлой, поставь о том в известность. Закон покажет: оставаться тебе в воровском го­сударстве или перейти как бы в подданство фрайеров.

Но пока ты в законе — слушайся его и подчиняйся ему. Иначе... Может быть, найдут тебя утром в камере задушенным подушкой Может быть, находясь в куче заключенных, пробивающихся к сто­ловой, упадешь с ножом между ребер. А может быть, ты успеешь живым уйти на волю, но тебя проиграют в карты и кто-то когда-то все равно сведет с тобой счеты.

Нет, он, Чепезубов, завтра поплетется в баню. Черт с ними! Двум смертям не бывать, а одной не миновать. Ох. как на волю хочется! На улицу бы... Дуй — не стой! Флору бы увидеть, в киношку с ней закатиться. Расконвоированным — на все четыре стороны, Трубина бы увидеть... Ах, Трубин, Трубин! Тебе хорошо воспитывать Ленчика Чепезубова, а походил бы в его шкуре.

Вспомнился Бабий. Большое грузное тело на песке... И ветер в ушах, тонкий писк. И сердца стукоток. Вот люди так люди! Этот во­жак блатных — скуластый карым — и пальцем не пошевелил бы. болтайся Ленчик на тросике хоть до второго пришествия. А вот завт­ра в холодной нетопленой бане полезет к тебе в душу со своим за­коном.

— Выкладывай подчистую, почему «завязать» собрался?

Со всех сторон колючие прищуренные глаза. Кто стоит, кто си­дит. А карым растянулся на скамейке, пальцы скрестил на затылке. Возле — табуретка. На ней блестящий новенький скальпель. Не просто перо', а шик моды. Где-то аптеку ограбили... Скальпель для Чепезубова: смотри, мол, и устрашайся, нехорошо поведешь себя, слягавишься — познаешься не с каким-то там карманным пером, а с хирургическим.

— Не могу я, братцы, с вами,— начал глухим голосом Чепезу­бов. — Не потому, что продал кого или с трусил. Не водится за мной этого. А стал я нервным больным. Вот видите... волосы даже седые. Это я с монтажной площадки сорвался. Думал — каюк. Я теперь чу дело не могу пойти. Вдруг припадок и кореша из-за меня очень даже непросто застукают. Да и зрение ослабло. Мне, чтобы кого pa.ii.4ii дгть, нос к носу надо... Я даже знакомого очень даже запросю ограб­лю. Последний раз... Снял часики у жены моего же бригадира. И потому добровольно и в милицию причапал, как узнал про это. .

— Складно у тебя,— проворчал вожак.

— А правда, она всегда складная.

— Смотри!

Приподнялся со скамейки, схватил скальпель и вонзил его в та­буретку.

Кто-то сказал:

— Пусть болтает дальше.

Чепезубов, косясь на скальпель, тяжело вздохнул:

— Отпустили бы... У меня жена... Не виновен я перед вами.

Вожак ответил быстро и зло. оглядывая воров:

— Если пес ползет к тебе на брюхе, он уже виновен!

Неожиданно для Чепезубова вожаку возразил мордастый широ­коплечий парень: