Неизвестно
Шрифт:
— Да с чего это она послушает?
— Думается мне, жизнь-то ее пообтерла, научила уму-разуму. Она... Я так мыслю. Она бы, пожалуй, и вернулась, да с тобой не ведает, как помириться.
— Об этом в письме ничего нет.
— Мало ли, что нет. Нет, а и есть! Ты бы написал, а? Я ведь не к тому тебя склоняю, чтобы вы сошлись. Это ваша забота, как хотите, как порешите. Простишь ты ее — хорошо. Нет? Бог тебе судья, а я ни в чем тебя не виню.
— Вы уж говорите так, словно она вещи собирает в дорогу.
— Ну, вещи не вещи. А выходит, что нажилась там. Дак ты бы написал, а? Уважил бы?
— Если уж так надо — попробую,— согласился Григорий.
Фаина Ивановна повздыхала и ушла довольная.
Григорий прилег было, но что-то не лежалось. Думал о Софье, о просьбе ее матери. И тут в глазах помутилось. Старые обиды, растревоженные приходом Фаины Ивановны, всплыли со дна его души.
Он встал и долго безостановочно ходил по комнате, бросая вполголоса такие слова о своих, когда-то близких ему людях, какие бы никогда не сказал им в лицо. Но произносить именно эти слова очень хотелось, они облегчали, снимали тяжесть, делали его смелее, принципиальнее, чем он был. Он понимал, что с ним происходило... А все же не терпелось хоть самую малость побыть в состоянии возбуждения — чуточку повыше всего своего обыденного, надоевшего и опостылевшего.
А все вокруг было так сложно, так непонятно и переменчиво, что Григорий, хотя и находился в возбуждении, наперед подсознательно соглашался, что все останется, как было, как прежде. Даже если она и поиедет. А что если в самом деле приедет? Тогда что? Жизнь в этой квартире кончится тем, что... «A-а, зачем об этом думать? Слишком рано. Слишком».
Он сел за письмо. Но перед тем, как начать его, заговорил с собой: «Чего я жду от этого письма? Надо ли мне писать? Она может истолковать все по-своему. Зачем я пишу? Просила Фаина Ивановна. Это правда. Но это еще не вся правда. Смелее! Вытаскивай, что у тебя спрятано на самом дне обидчивой души. Ты сознайся. Хоть самому себе сознайся. Тебе надо, тебе хочется, чтобы она приехала. Хочется?»
Он откинулся на спинку кушетки, сидел с закрытыми глазами.Вспомнил Флору, Дашу. Красный туман стоял в глазах и ему показалось, что где-то рядом она, Флора. Он вздрогнул и поежился. Что за черт! Это Фаина Ивановна спрашивала, не будет ли он чай пить. Не-ет, какой ему чай. Он будет вот так молча сидеть и думать.
О Даше он будет думать. О ее красивом, немного усталом лице. Усталом... Грустно и чего-то жаль.
Он вспомнил помятую, исшарканную тысячами ног траву в парке. Трава уже не поднималась, а бурела, сохла и никла все ниже. Березы стояли желтыми и сбрасывали на аллеи желтый мусор.
Трубин стоял и смотрел. Вот сорвался откуда-то один листок, с тихим шуршанием, покачиваясь в воздухе, опускался он на землю. Он еще не успел достичь земли, как сверху сорвались два листа и заспешили вслед ему. Какое-то мгновение не было слышно шуршания. Но вдруг сразу, словно опомнившись, береза стряхнула с себя тучу листьев и они замелькали, зарябили в глазах Григория, и тихий, чуть слышимый, шелест прошел по саду.
На всем лежала грусть. Не хотелось встречаться даже с редкими прохожими. Если кто-то попадался навстречу, он, Григорий, уходил первой попавшейся боковой аллейкой или прямо по измятой, исхоженной траве. Совсем, как в лесу, при сборе грибов не желаешь встречать посторонних, обходишь стороной их «ау».
В парке он много думал о Даше. Пока не пошел град. Сначала он принял его за снег. Но скоро градинки запрыгали, заподскакивали, сухо щелкая о листья. Пахнуло холодом, и он заспешил из парка.
«Так что же Даша?—размышлял Григорий.—Женился бы я на ней или нет?» Стучали часы на стене. За дверью скрипели шаги Фаины Ивановны. Стучали... Скрипели...
Это было очень навязчиво и потому странно. Как только он закрывал глаза и начинал все обдумывать, как ему быть с Дашей, перед ним возникал Николай Ильич. Он видел его сквозь туман с бледным и строгим лицом. Это лицо все время мешало Григорию сосредоточиться.
«Согласна ли она, Даша, на разрыв с Николаем Ильичем, на объяснение с ним — тягостное и изнуряющее? Как же, а? Обидеть, оскорбить человека?! Милого человека!— В черном тумане тускло светилось бледное и строгое лицо.—Ах, Николай Ильич! Николай Ильич! Ну, а что сейчас? Разве Николай Ильич уже не обижен, не оскорблен? Только что ничего не знает, пребывает не в растерянности и нерешительности, как я, а в прекрасном неведении. Ничего не знает, ни о чем не догадывается».
Можно ли во всем этом разобраться? Взять и что-то надумать. Вот Софья и тот, что с ней, они надумали. Да-да. Они надумали, а ты не можешь.
Ты можешь стоять между серым дощатым забором и такой же серой бревенчатой стеной дома. Стоять с ней, с Дашей. Несколько шагов — туда, несколько шагов — сюда. По ту сторону забора стоять уже нельзя. Могут увидеть знакомые, и самый нежелательный из всех знакомых — Николай Ильич.
«Между стеной дома и забором шуршат опавшие листья, пахнет загнивающим деревом, отсыревшей землей и к пальто цепляются колючки. Но все равно. Мы стоим здесь, уворовав друг для друга считанные часы. Порой забывается, что на свете мы не одни.