Глаза его потемнели, став похожими на цвет морской воды вдали от берега.

— Я не могу сообщить вам о Миле ничего, что не угрожало бы вашей или ее жизни. Кроме того, мы действительно почти ничего не знаем сверх того, что я вам уже рассказал. Впрочем, можно добавить, что она всегда очень хорошо отзывалась о вас и многое делала для вашей безопасности. Это я говорю только потому, что теперь вряд ли что-нибудь может спасти ее. А теперь мне пора уходить. Благодарю вас за все, что вы сделали. Удачи вам.

И он оставил меня наедине с отчаянием, которое я пытался превратить в лучик надежды.

Укладывая рюкзак, я старался ни о чем не думать, так как только таким образом мог надеяться сохранить трезвый рассудок и удерживать душевные страдания в терпимых пределах. Был, правда, момент, когда я с ужасом обнаружил пропажу свитера, связанного матерью. В час, когда вокруг меня сжималось вражеское кольцо, эту пропажу я не мог расценить иначе, как дурное предзнаменование.

Старясь ничего не забыть, я проверил карманы костюма и наткнулся на клочок бумаги, на котором был нацарапан адрес Жаклин, девушки, которую любил немецкий подводник, отправленный на дно с моей помощью. Я поклялся исполнить свое обещание. Но позже.

Четыре дня полного безделья, когда не знаешь, чем заняться, куда пойти, тянулись бесконечно. Конечно, я мог в любой момент уйти не оборачиваясь. Но здесь оставалась Агата. Красивая девушка с пепельно-серыми волосами. Которой я вынужден был манипулировать в интересах общего дела. Я мог оставить ее в неведении, так как ей было бы спокойнее не знать об истинной роли, которую я заставлял ее играть. Но я не мог бросить ее, словно ребенок потрепанную игрушку. Она была доброй девушкой, с ней всегда так легко было общаться. Поэтому я хотел оставить ее в безопасности, перед тем как ступить на тропу, которая должна была увести меня далеко от царившего вокруг безумия. Я должен был сказать ей то, что она могла понять и что не могло представлять для нее опасности. Мила не говорила мне, где она устроила Агату, но та была довольна своей комнатой и часто говорила, что любит смотреть из окна на реку. Таким образом, у меня был адрес, хотя и не слишком точный.

Я отправился искать Агату пешком, с небольшим грузом за плечами. Мне пришлось шагать около часа вдоль реки, пока я не увидел высокое здание классического мелкобуржуазного стиля, под крышей которого вполне могла ютиться Агата. Я проклял архитектора того периода, когда уже умели строить здания в пять этажей, но не вспоминали о лифте. Поднимаясь наверх, я не встретил ни души. Дом, казалось, был покинут его обитателями.

Я постучал. Дверь распахнулась, и за силуэтом Агаты я увидел полицейского, похожего на запаршивевшего пса. Я повернулся, чтобы бежать, но путь к отступлению мне перекрыли два коротко подстриженных плечистых типа. Все произошло без единого слова. Пинками меня проводили на задний двор, где стояла их машина. Ошеломленную Агату вели за мной.

Через уголок бокового стекла я молча смотрел на убегавший назад берег реки. Я был спокоен, как человек, идущий на неизбежную смерть и озабоченный только тем, чтобы встретить ее достойно.

Высадка союзников на нормандском побережье в нескольких сотнях километров от нас ничуть не помешала немецкому флагу развеваться с непристойной жизнерадостностью над входом в комендатуру. Да, союзники высадились, но ничто не могло опровергнуть предположение, что немцы сбросили десант в море. Было ясно, что Агата не будет говорить по той простой причине, что она ничего не знала. Но мне стало плохо, когда я подумал, что немцы, не добившись от нее нужных им сведений, примут ее неведение за стойкость, в результате чего бедной девушке придется мучиться гораздо дольше. Впрочем, ее не могла спасти даже правда.

Наши пути разошлись в освещенном солнцем внутреннем дворике, выложенном кафельными плитками, хрустевшими, словно крекеры, под подкованными сапогами полицейских. В этом здании с высокими потолками и сверкающими люстрами обделывали свои грязные делишки отбросы общества. Непрерывное появление и быстрое исчезновение задержанных давали представление о размахе охоты на внутреннего врага. Мне стало ясно, что движение Сопротивления, с очень сокращенным вариантом которого мне довелось познакомиться, сейчас распространялось со скоростью пожара в прерии.

Не знаю, куда они увели Агату, но меня втолкнули в небольшую комнату, напоминавшую прихожую, где и оставили под наблюдением полицейского. Через застекленную дверь в помещение врывались лучи солнца. Стояла прекрасная погода конца июня, время массовых отпусков. На мгновение мне захотелось рвануться через эту дверь на свободу. А вдруг мне повезет. Шансы на выживание при этом были не ниже, чем в ходе ожидавшей меня процедуры допроса. Но я не способен совершать опрометчивые поступки. Да и физическое состояние у меня было не из лучших. Поэтому я остался. Мне пришлось долго сидеть без движения в комнате, похожей на приемную популярного врача. Разница заключалась в том, что я оказался здесь не для лечения, а для того, чтобы расстаться с жизнью.

Потом меня отвели на верхний этаж, где пришлось долго идти по бесконечному коридору. Остановились перед двустворчатой дверью. Когда она распахнулась, я увидел просторную комнату со стенами, обшитыми панелями из какой-то редкой древесины. Посреди зала стояли два стола. Один из них показался мне огромным, пригодным по меньшей мере для министра. К нему под прямым углом был приставлен обычный письменный стол, за которым, наклонив голову, сидела женщина неопределенного возраста, вероятно, секретарша. Я видел только ее прическу и белую блузку. За министерским столом расположился немецкий офицер в ладно сидевшем на нем мундире. Меня усадили перед ним на металлический стул, предусмотрительно связав руки за спиной. Немец встал и подошел ко мне с таким видом, словно хотел полюбоваться произведением искусства. Удовлетворенно кивая головой, он обошел вокруг меня. Глаза, выступавшие из орбит, как при базедовой болезни, резко выделялись на костлявом лице. Встретившись со мной взглядом, он улыбнулся. Потом он заговорил, и его длинный монолог я и сейчас могу повторить слово в слово. Он педантично строил вычурные фразы на французском языке, стараясь скрыть немецкий акцент.