– Вы были когда-нибудь в замке?
– не отрывая взгляда от окна, спросила она

– В Лувре?
– уточнил Эмерик и, увидев, как Готель кивнула в окно, продолжил, - нет, моя дорогая. Я предпочитаю не путать войну с политикой. Я воин, и для меня война - сражение, а не передел земель. Великие цели - удел королей, а вторгаться в их планы - дело неблагодарное.

"Сейчас он вспомнит о Жанне", - подумала Готель.

– Взять хотя бы Жанну, - незамедлительно выдал Эмерик.

Возможно, он был прав, рассудила Готель; и идти ко двору, не имея за спиной никакой защиты, было бы опасно. Что она могла предъявить? Фантастическую историю своего долголетия? И в лучшем случае её бы сочли сумасшедшей, а в худшем сожгли бы на костре, перед этим объявив её ведьмой и колдуньей, принимая во внимание, что столь дерзкое желание забрать у королевы ребенка, только подбросило бы туда дров; да и уж тем более, "святой девой" она никогда не была.

Готель решила, что настала пора Ордена оказать ей услугу, а потому, следующим утром отправилась в Нотр-Дам. Еще в Турине она почувствовала, как отличается её италийская душа от парижан, которые преклоняются перед величием Бога, в отличие от итальянцев, способных бросится на колени перед каждым невзрачным деревянным распятием на старой стене. И это самое величие во всей красе представлял Нотр-Дам.

Когда Готель покидала Париж, собор был большим, но теперь он был просто огромен. "Fluctuat nec mergitur" [8] , - проносилось в голове у Готель всякий раз, когда она смотрела на собор из своего окна. Он стоял на углу острова, как флагман, омываемый течением; с высокими башнями и яркими витражами; с вереницей царей, по одному на каждый день лунного месяца; с многочисленными горгульями, словно только что вышедшими из Сены на его защиту. Казалось, в нем стало бы места на целый город. Все стремились сюда, все стремились пройти через его порталы (Богородицы слева, Святой Анны справа, и портал Страшного суда посередине) и открыть для себя его великолепное внутреннее убранство. И хотя Готель никогда не считала себя суеверной, но в этот день она прошла через правый. Стрельчатые окна и своды отражали от себя звуки органа и многоголосье сочинений Абеляра. Готель слушала эти голоса и жалела, что сестра Элоиза не дожила до этой красоты, созданной еще при жизни её мужем.

Дойдя до середины собора, она поднялась витой лестницей на второй этаж, где вскоре нашла Дени Дю Мул'eна.

– Доброго вам дня, ваше святейшество, - приклонила Готель голову.

– Доброго вам дня, милое дитя, - ответил епископ, - чем могу служить вам?

– Я пришла просить Орден оказать мне поддержку, но прежде я хотела бы осведомиться, могу ли я обратиться с подобной просьбой к аббату в Мон Сен-Мишель.

Дю Мулен сделал приглашающий жест, и, в ходе беседы, они прогулялись по верхним этажам собора, то скрываясь внутренними переходами, то наслаждаясь видами Парижа, открывающимися за парапетом балкона.

– Аббат Жан Гон'o является прекрасным образцом нашего закрытого общества, и, я думаю, он со всем вниманием отнесется к даме Ордена, которому он также исправно служит, - согласно кивнул епископ и продолжил, - вот только, Нормандия всё еще стоит под натиском английской армии, а потому, простите за бестактность, мадмуазель, вы уверены, что ваше дело стоит такого риска?

– Я лишь могу сказать, что речь, в частности, идет и о здоровье королевы, монсеньор, - кратко ответила Готель.

– В таком случае, я истинно приклоняюсь перед вами, мадмуазель Сен-Клер, и пред вашим уважаемым родом, оказывающему Французскому королевству уже не первую услугу. И для меня было бы непростительным грехом не помочь вам в вашем высоком намерении. А потому, я подпишу вам прошение о встрече с аббатом, которое поможет вам избежать неприятностей со встречным караулом.

– Вы невероятно добры, ваше преосвященство, и я буду вам очень за это признательна, - поклонилась в ответ Готель.

Не прошло и десяти минут, как у неё в руках была бумага, открывающая ей дорогу в, окруженный французскими и английскими войсками, Мон Сен-Мишель.

– Но это невозможно!
– вскипел Эмерик, - ведь там идет война!

– Не переживайте так, мой дорогой, аббатство хорошо укреплено и у меня есть пропускное письмо, - отвечала Готель.

– Но это в равной степени опасно и с письмом и без! Что вас понесло туда, скажите?!

– Я не могу, поверьте, - отворачиваясь, мотала она головой.

– Прошу вас, откажитесь! Ведь губите себя в расцвете лет!
– упав на колени, горько настаивал Эмерик.

– Ни за что!
– всё еще стараясь улыбаться, отвечала Готель.

– И губите меня, - взялся за голову вояка, - Господи!

– Ну, перестаньте же скорбеть, ведь не на смерть же отправляете. Вернусь, и встретите меня.

– Нет!
– снова зашумел он, - я вас одну не отпущу, и не просите!

– Но как же вы не можете понять, - не выдержала Готель, - мне это совершенно необходимо.

– Коль так, тогда я еду с вами, - решительно поднялся он на ноги, - и уж простите, мадмуазель, иль так или никак.

– Бог с вами, - тяжело вздохнула Готель и прикрыла лоб рукой.

Дорога была долгой и, не в пример волнениям Эмерика, скучной и тихой. Экипаж двигался медленно, то ли от двухдневной усталости лошадей, то ли от не желания погонщика привлекать внимание. Деревня сменялась деревней, город городом, и Готель уже почудилось, что вся паника её кавалера - не более чем его паранойя.

– То, что я параноик, еще не означает, что за нами никто не следит, - проворчал Эмерик, уверенно натачивая клинок, и оказался прав, так как буквально на выезде из Дюк'e их остановил караул из восьми тяжелых всадников королевства.

Они стояли смирно в двадцати шагах, и лишь изредка было видно, как перетаптывались на месте их норовистые кони.

– Прошу вас оставаться на месте. Распоряжением Артура де Ришона, всякий направляющийся в сторону английский рубежей должен быть допрошен, - монотонно проговорил один из них.