– Храни вас Бог, матушка, - сказал ей старик, которому она бросила монетку.

– Быть с вами - всё равно, что ядром, заряженным в бомбарду, не зная, когда она выстрелит и куда попадет, - заметил после Эмерик.

– Сочту это за комплимент, - проходя через мост, улыбнулась Готель.

– Вот, - ткнул пальцем он, - вы опять это сделали.

На острове было всё так же, как и в любое другое воскресное утро; и те же люди были заняты теми же проблемами, что и вчера. Но сегодня в их глазах сквозила какая-то почти неуловимая, единящая всех беззвучная радость, при этом которую никто, как будто, и не спешил обнаруживать, словно её общее таинство грело их сердца.

– Мадмуазель Сен-Клер, для меня большая радость встретить вас сегодня, - приветствовал их на ступенях собора Дени Дю Мулен.

Эмерик почтительно склонил голову перед епископом, с непониманием и любопытством косясь на свою в одночасье знатную спутницу.

– Случилось что-то хорошее?
– заволновалась Готель.

– Я думаю, что вам, как и остальным горожанам, будет приятно узнать, что королева, наконец, оправилась от своего недуга.

– Господи!
– не удержалась девушка, прикрыв ладонями лицо, - простите, ваше преосвященство. Я не знаю, не знаю, что сказать. Спасибо, спасибо вам большое!

– Не стоит, дитя моё. Полагаю, вы лучше меня знаете, кого все сегодня должны благодарить, - улыбнулся Дю Мулен и, понимая, что девушка уже совершенно растеряна от радости, добавил, - вы идете на службу?

– Да, ваше преосвященство, непременно!

Скользнув через правый портал, она нашла себе свободное место на полу собора, опустилась на колени и проплакала всю церемонию от начала до конца; только объяснить себе причину своих слез она смогла не сразу; что плакала она не от радости, а от страха, успела ли она сделать достаточно за посланное ей время, чтобы Бог возблагодарил её, или оказалась беспечной к его высокому дару.

Как бы там ни было, цветок исполнил свое предназначение, и именно возможная полная непричастность этого самого предназначения к ней самой и к её личному желанию завести ребенка, пугала Готель до умопомрачения.

По выходе из собора, она отпросилась у Эмерика на сольную прогулку и бесцельно проходила по Парижу до самого заката.

"Ты снова простишь меня. Я знаю. И уже скоро мы будем вместе, я обещаю. Но у меня осталось еще одно незавершенное дело, последнее. Для меня всегда было важно получить что-то простое, доступное; брак, ребенок. Ты знаешь. Ты спас меня тогда, и стал тем, кого я всегда искала", - разговаривала она с покойным мужем, убирая с надгробного камня мертвые листья.

Наступала зима, холодное время, ставшее для Готель воистину судным, ибо в течение долгих месяцев она не получала о состоянии Марии Анжуйской никаких других новостей, кроме как: "королева чувствует себя превосходно" или "Карл отправил деньги на восстановление аббатства Мон Сен-Мишель". Так что, едва морозы ослабли, и в город пришла весна, Готель стала часами бродить запутанными улицами острова и обоих берегов Парижа, надеясь услышать в толпе хоть что-то новое о вероятном положении королевы. От одолевшей её безысходности, к лету она была вымотана полностью; эмоционально и физически, и от той же безысходности всё чаще выходила из равновесия.

– Вы совершенно не приспособлены для походов за покупками, мой дорогой, - высказывала она в одной из лавок, - эта головка сыра, которую вы пожелали купить, похоже, лежала здесь еще до вашего прихода в Париж с Артуром. А зелень! Любой ребенок, взяв в руки этот пучок, понял бы, что его срезали вечером!

Она с таким остервенение трясла в воздухе несчастной корзиной, что та просто вылетела у неё из рук, и всё содержимое в одно мгновение высыпалось на дорогу. Готель присела на землю и, не чествуя добрыми словами ни Эмерика, ни святых, стала собирать в корзину овощи, произвольно катающиеся под проворными ногами прохожих. Меж тем, руки её не слушались, а тело трясло так, словно все бесы, беспробудно спящие до сего момента в ней, очнулись и нещадно жгли скопившимися обидами её душу. Конечно, это продолжалось совсем не долго, и вскоре сменилось бурными слезами, настолько, что успокоившись, она вытирала глаза обеими рукавами, чтобы разглядеть за этой пеленой хоть чьё-нибудь лицо. Но, внимательно осмотревшись по сторонам, в поисках Эмерика, снова и снова, она никого рядом не обнаружила. Случайные зеваки осуждающе оглядывали её и шли дальше; кто-то с напуганным лицом подавал ей оброненный лук, яблоко; но Эмерика нигде не было.

Готель надрывисто вздохнула, вытерла ладонью нос, и еще несколько минут не сходила с места, поскуливая и вздыхая от слез, как потерянный ребенок. Она приподымалась на мыски и обращалась взглядом то в одну, то в другую сторону улицы, стараясь отыскать в толпе своего низведенного в немилость мужчину, но в то же мгновение сошлась взглядом с другим знакомым ей лицом, которое, она бы непременно поклялась, принадлежало не иначе как ангелу. Это была Агнес, также поймавшая безумный взгляд Готель, но внезапно развернувшаяся и пустившаяся прочь.

– Постойте, - обходя прохожих, крикнула Готель девушке вслед.

Но та ловко меняла одну улицу за другой, как нарочно избегая их встречи.

– Постойте же!
– уже нечеловеческим голосом окликнула она Агнес и буквально вцепилась за лацкан вишневой накидки, чтобы её остановить.

– Почему вы бежите от меня?
– раздраженно, было, выпалила Готель, но незамедлительно улыбнулась, чтобы не пугать девушку одолевшими себя чертями.

– Простите, - глядя в сторону, со сбитым дыханием отвечала Агнес, - простите ради Бога, похоже, я просто приняла вас за цыганку.