Понимая уже, что напрасно затеяла этот разговор, она — скорее, не Ладе, а самой себе — попробовала объяснить: когда ее бабушка с тремя детьми пряталась в болоте, по пояс в ледяной жиже, а полицаи из айнзацгруппы и немецкие солдаты, предварительно запустив в деревню красного петуха, прочесывали лес, метр за метром, и у каждого солдата на поясе висел котелок (бабушка потом всю жизнь не могла слышать ритмичное звяканье ложки о металлическую посуду), самый маленький вдруг начал плакать, и она сунула ему грудь; но ребенок продолжал пищать, а она все пихала и пихала ему в рот грудь, пока тот не замолчал окончательно, как оказалось — задохнулся. “Зато мой отец и его брат благодаря этой пустой, без молока, груди, оказавшейся все же достаточно увесистой, чтобы пресечь дыхание двухмесячного существа, остались живы. Документы отца сгорели в хате во время той облавы, а метрики умершего младенца чудом уцелели. Живой прожил жизнь по документам мертвого. В моем отчестве — имя мертвеца, который не мог иметь детей, потому что сам умер в возрасте крохи. И теперь, когда кормлю и переодеваю Ганса, я все время думаю: а вдруг он был в том лесу?” — “Ты что это — серьезно? Совсем отъехала? — поразилась Лада. — При чем здесь твоя бабушка? Я вообще не пойму, какого хрена загружаешь. Если уж надумала уходить от Ральфа, так и скажи. Согласна с тобой, бабла у него маловато… — Лада наклонилась к ней и понизила голос. — Я тут с одним немчуренком из Ганновера в Сети познакомилась, кру-у-утизна! Видно, свалю я от Эдвина, но пока — молчок. Уже договорились с Германом на пару квартиру пятикомнатную снимать. Но я ж умная — свою часть квартиры буду оплачивать сама, чтобы не лишиться алиментов, хе-хе, от бывшего супруга!” Лада откинулась на спинку стула, вынула ментоловую сигаретку. “Люблю мечтать… эх, если бы вдруг подвалила куча бабок… я бы купила себе домик на греческом острове… а ты?” — “Я бы оплатила учебу в университете Светке и… поставила на месте той сгоревшей деревни камень…”

Вспомнив выражение красивого личика Лады после тех ее, Ларисы, слов — соотечественница смотрела на нее с брезгливым сочувствием, как на слабоумную, — она отбросила мобильник в сторону. Ну, давай же, напряги мозги, где может быть старик, где? Пальцы мелко дрожали. Придется, видно, как ни крути, обращаться в полицию, хоть здешняя полиция внушает ей прямо-таки генетический страх. Вдруг она вспомнила, что сегодня — девятое мая, и сразу же увидела в почтовом ящике местный журнал на русском языке: журнал, издаваемый бывшими аутохтонами СССР, приходил с немецкой точностью на девятый день месяца. Сначала механически, а потом с любопытством принялась искать на страницах материалы, посвященные той войне. Пролистав наскоро весь добротный глянец, заглянула в рубрику “Май много лет назад: хроника месяца” (не может быть! хотя бы здесь, одной строкой!), отыскала сегодняшнее число и с возрастающим изумлением прочитала, что 9 мая 1964 года во главе американского хит-парада оказался “великий Луи Армстронг с песней “Hello, Dolly””. И все… В этот день, с точки зрения редакции эмигрантского журнала, в мире не случилось больше НИЧЕГО, достойного упоминания. Но вот ведь даже коренные немцы о той дате не забыли, раз вежливо терпят на сей земле обетованной господ-эмигрантов, облеченных, как в доспехи, в хорошо финансируемый статус “жертв фашизма”…

Она перевернула страницу. Далее была напечатана история нашего соотечественника, щедро проиллюстрированная его же фото в стиле “ню”. “24-летний Александр в результате 35 операций, сделанных на протяжении двух лет, превратился в Александру, произведя полную смену пола! Теперь 9 мая, день своего окончательного “чудесного превращения”, Шура празднует как день рожденья. Александра восстала против природы — и победила!” Ниже следовал рассказ о том, как на пару с другим транссексуалом “ребята-девчата” зарабатывали деньги на операцию: тариф на секс-услуги был немалый — 500 евро в час. “Не удивительно, что клиентами Александра являлись люди известные: политики, адвокаты, телеведущие”. Из опубликованного следовало, что теперь Шурик-Шура добивается сочувствия со стороны окружающих к таким, как он, узникам “душевного гетто”.

Вот такое нынче содержание у понятия “гетто”… Да и слава богу, что только такое! Время идет, и даже самая страшная боль покрывается коркой забвения. Тут только она заметила, что произносит эти слова вслух, говорит их своему отражению в зеркале — ну чисто как Ганс! — и села на кровать, закрыв лицо руками. Что ж поделаешь, если всякое новое поколение стремится избавиться от памяти о прошлом, как от старой рухляди, вот как они с Ральфом вынесли в кладовку неуклюжий, послевоенный еще каток для глажки белья. Личная память, которая есть, в сущности, набор опытов, у молодых пуста, как незаполненный лазерный диск. Насколько продуктивнее человек проживал бы свою жизнь, если бы рождался by default — вот именно, по умолчанию! — с записанными в мозгу копиями файлов из ресурса коллективной памяти. Будь это возможно, человечеству хватило бы одной-единственной войны, которая стала бы последней. Увы, никто не может воспользоваться чужой памятью. И не хочет. Недавно она узнала, что спустя 60 лет после Холокоста жители баварского города Дахау выступают за закрытие мемориала, созданного на месте бывшего нацистского концлагеря. А дома, расположенные в непосредственной близости от труб крематория, дымивших во время войны днем и ночью, считаются сейчас первоклассной недвижимостью, поскольку прилегают к тихим зеленым районам. И живущих в тех домах не мучат ночные кошмары. Да и сам город Дахау в местной прессе упоминается в основном благодаря тамошнему борделю, где трудятся особенно сострадательные проститутки: после отмены государственной дотации пенсионерам на Рождество жрицы любви вручили обитателям дома престарелых “Friedrich Meinzolt” по Ђ25, сообщили газеты. А она, по-видимому, действительно страдает клинической впечатлительностью… Как сказала Светка: “Мать, история полна ужасов, взять хоть древних ацтеков — вырывали сердце у живых пленников, чтобы принести его в жертву, это покруче Маутхаузена! Между прочим, сердце они называли драгоценным кактусовым плодом Орла, а умирающего в страшных муках пленника — Орлиным человеком. И вообще, у тебя застревание аффекта”. — “А у тебя?” — хотела она спросить, имея в виду известно что, но сдержалась, всегда боялась обидеть дочь (выросла, считай, без отца), которая, кстати, вполне удачно вписалась в здешнюю жизнь: закончила языковые курсы, нашла работу официантки, поступила в университет на психолога — все сама, умница! — сняла квартиру вдвоем с переселенцем из Казахстана. А уж как она радовалась успехам дочери — да ради этого готова была терпеть и не такое, что там выходки старого маразматика и мелочность Ральфа, косые взгляды соседей и тупость эмигрантов. Через полгода выяснилось, что Светкин Генрих, как здесь говорят, швуль… И это еще полбеды, а несчастье в том, что девочка все равно любит этого типа и продолжает жить с ним. И она, мать, не может ничего ей посоветовать, потому что на животрепещущую тему “Как строить семейную жизнь с гомосексуалистом” им не читали лекций ни в школе, ни в университете.

Впрочем, дочь и не спрашивает у нее совета, вполне самостоятельно подводя концептуальный базис — психологиня, а как же! — под свою (его) проблему: “Пойми, после той войны у немецких и наших мужчин нет энергии, необходимой для проникновения в чужое тело, они слишком выложились, ведь это одно и то же — пенисом или штыком, убить или зачать, одна и та же энергия, только с обратным знаком…” — “Ну да, твой Генрих навоевался, вся грудь в орденах…” — “Дело не в нем лично! Мужчины расхотели заниматься сексом. Возьми отца: сексу он предпочитал алкоголь, потому что энергетически это менее затратный способ достичь нирваны”. — “Оставь в покое прах своего отца…” — “Нет, ты дослушай! Зато женщины накопили огромные запасы энергии, и куда им ее девать?” — “А я почем знаю?” — “Выходят замуж за папуасов, азиатов, афро-американцев, монголо-китайцев, потому что те их трахают!” — “Прекрати выражаться при матери! Это только наши выходят — потому что дуры. Немки ни за каких папуасов не выходят”. — “Зато немки покупают искусственные члены марки “Индийский слон” и мужчин-кукол, ты зайди в секс-шоп…” — “Так что, ты теперь будешь спать с “Индийским слоном” до конца жизни?” Дочь не разговаривала с ней неделю, и прощения просила, конечно же, она, хоть и была в том споре права: ну и поколение — во всем готовы обвинить войну!

Боже мой, она сидит тут над глупым журналом, а Ганс, может быть, валяется сейчас где-нибудь на трассе с размозженной головой! Трясущимися руками она набрала номер Светки, и дочь, слава богу, ответила сразу же. Ее всегда успокаивала Светкина рассудительность. И сейчас девочка, мгновенно вникнув в ситуацию, сказала: “Мать, не дергайся. Рассуждай логически. Он представляет себя молодым, так? Что он тогда делал? В смысле, после войны?” — “Женился, растил детей”. — “А потом?” — “Похоронил жену. Построил дом для Аннелизе”. — “Вот и сходи к Аннелизе, может, он там”. — “Неужели ты думаешь, что Аннелизе не привела бы его сама?” — “Но ты же знаешь Аннелизе”, — заметила Светка, и это было ох как резонно.

Аннелизе, старшая сестра Ральфа — как, впрочем, и младшая, Барбара, — давно не поддерживали с отцом и братом никаких отношений, даже не здоровались. Раздор в семье начался с дележки имущества между совершеннолетними детьми и отцом; разгорелась настоящая война за дом, в котором живет теперь Ральф, и хотя сестры были замужем и имели свои дома, они потребовали, чтоб Ральф и Ганс выплатили им их долю. Аннелизе еще и отхватила половину участка, где стоит ее новый, построенный с помощью Ганса дом, поэтому теперь они соседи. При подписании договора предусмотрительные сестры ввели пункт, что за Ганса отвечает Ральф и несет все расходы, в том числе лечение, пребывание в доме престарелых, похороны и уход за могилой. В документе четко прописаны пределы сыновней любви: Ральф предоставляет отцу горячее питание один раз в день. Специальным пунктом оговорено, кто именно высаживает цветы на могиле матери: это предписывалось делать Ральфу, а если цветы вдруг вздумается посадить сестрам, то он обязан оплатить эту услугу наличными. Теперь цветы на могиле (а иногда и целые композиции, например, на Пасху) высаживает она, жена Ральфа. Аннелизе, домохозяйка, навещает Ганса один раз в год — на день его рождения. Приносит пачку печенья. Во все остальные дни она, избавляясь от лишнего веса, ходит на променад, нарезая круги вокруг деревни, как минимум трижды проходит мимо отцовского дома, но при этом ни разу не зашла проведать старика. А бездетная Барбара, живущая в Эбенсфелде, удочерила девочку из Румынии и усиленно занимается благотворительностью: руководит общественной организацией, собирающей одежду для сирот из бывших социалистических стран, раздает интервью газетам. Своего отца она не навещает даже в день рождения. Утонченное, цивилизованное, юридически узаконенное свинство — в отличие от вахлацкого восточноевропейского…

Она перебежала через двор и уже совсем было собралась постучаться к Аннелизе, но вовремя отдернула руку: та может написать жалобу, и тогда за плохой уход за больным ее, бесправную, в сущности, эмигрантку, хоть и жену немецкого гражданина, заключившую брак в законном до последнего витража местном Ратхаусе, могут лишить и тех 200 евро, которые она получает как сиделка. И она сделала вид, что просто разглядывает деревце магнолии с крупными розовыми цветами — естественно, дорогущее (нет, если бы Ганс забрел сюда, то скорее умер бы на крыльце, чем попал в дом!), — а потом вновь побежала по улице, но опомнилась: машина! Старенький “фольксваген” Ганса завелся мгновенно и как будто завилял радостным дымком, словно собака хвостом, — собака, отправляющаяся на поиски хозяина. Словно чувствовал, за какой-такой надобностью его выгоняют сейчас из гаража. Медленно — а сердце колотилось — она покатила привычным путем, который преодолевала регулярно по субботам и воскресеньям: в эти дни подрабатывала посудомойкой в одном из ресторанов Эбенсфелда (по выходным Ральф сам в состоянии присматривать за своим отцом). Кстати, ее напарницы по кухне — россиянка с дипломом филолога и украинка, которая в своей стране была журналисткой, такая вот гуманитарная компания; вместе они обсуждают стиль Макса Фриша и эстетику Пруста, не забывая при этом до блеска натирать гриль-сковороды чистящим средством. Здесь, в баварской глубинке (хоть и не менее, чем большие города, цивилизованной и ухоженной — давно и прочно), найти когда-нибудь работу по специальности шансов нет ни у одной из них — вот девочки и отводят душу в интеллектуальных беседах. А что им еще остается: их мужья, она может голову дать на отсечение, понятия не имеют, кто такой Макс Фриш.