Может, и сейчас Ганс валяется где-нибудь, разбив голову о камень, истекая кровью? А может, что не лучше, проголодался и начал жевать какой-нибудь уличный мусор, которым, конечно же, успел подавиться: еду хватает жадно, а о том, что нужно пережевывать, забывает. Недавно подавился куском мяса, не мог дышать и был уже без сознания, вертолет — здешняя “скорая помощь” — летел из Эбенсфелда, ждали всего минут семь, вертолет приземлился за деревней, врачи бежали через поле бегом, спортивного вида молодые мужчины с сумками, напичканными аппаратурой, триста метров пробежали и даже не запыхались (ей сразу же вспомнились работающие в “неотложке” ее городка клуши с комодообразными крупами, как они неторопливо вываливаются из раздолбанного РАФа). Старик лежал на боку и хрипел; горло ему прочистили, но в больницу все-таки забрали — опасались пневмонии. Когда же они с Ральфом навестили его через день, Ганс их не узнал и нес околесицу, потому что при его болезни любая перемена обстановки лишь сгущает туман в голове.

Кстати, там, в больнице, он был пристегнут к кровати специальным поясом, чтобы не вставал, — своевременная мера, учитывая хоть бы и сегодняшнее происшествие. Все-то ему надо куда-то идти, спотыкается о пороги-ступеньки, падает и лежит бревно бревном, весь в ушибах-кровоподтеках, а все равно, стоит поставить на ноги, опять пускается ковылять, точно ребенок, который учится ходить… И сегодняшний его демарш следовало, конечно, предвидеть, однажды он уже совершил подобное, хотя именно тогда-то никто этого и не ждал. Перед этим она, доведенная ночным бдением почти до галлюцинаций, по совету врача увеличила больному дозу мелперона. Как выяснилось потом, доза была для гиппопотама, не меньше. Ганс неохотно продирал глаза лишь к полудню, часами расслабленно валялся в постели; кормить надо было только один раз, завтрак и ужин пропадали. На окружающий мир не реагировал, дремал и днем на диванчике в гостиной, а после месяца таких доз совсем ослабел: ноги разъезжались, как у новорожденного теленка, сколько раз падал — Лариса и счет потеряла, есть почти перестал и ходил, естественно, под себя. Выглядел он так ужасно, что она забила тревогу и вызвала врача взять кровь на анализ. Его добьет малейшая простуда, сказал врач, лейкоциты упали ниже некуда; она прекратила давать те пилюли, кутала его в шарфы и теплые вязаные кофты, как когда-то Светку после очередной ангины, и невольно жалела, а он сделался покорным и беспомощным, смотрел на нее выцветшими сгустками эмали и шептал свое “данке шен”. Вскоре немного отошел, но был еще слаб и постоянно падал, — а падал страшно: один раз так грохнулся всем телом на спину, что она думала — все, конец, но обошлось. Страшный, как гоголевский мертвец, весь в багровых и черных пятнах (синяки из-за плохого кровообращения не сходили), он все равно рвался куда-то бежать, опять падал и разбивался в кровь. И она окончательно измучилась, потому что поднять его одна не могла: тяжелый, как куль с мукой, и, как куль же, беспомощный, сам он нисколько ей не помогал. Потом уж догадалась стул подставлять, чтобы он мог руками ухватиться, а она в это время его приподнимала, так и передвигались по дому двуспинным существом со стулом в головах.

А позже он окреп уже настолько, что все норовил выскользнуть на улицу, вот тогда-то и произошел тот случай, генеральная, так сказать, репетиция сегодняшнего. С ее помощью он вставал, доползал до своего диванчика в гостиной, там она его оставляла, а сама занималась по хозяйству, совершенно уверенная в том, что он слишком слаб, чтобы куда-то идти. Просчиталась. Она убирала на втором этаже, Ральф отправился в лес за дровами и забыл запереть дверь; была ранняя весна, начинало темнеть. Тогда Ганс, потеряв по пути ботинок, сумел дойти до конца деревни, где свалился в лужу на обочине, ну а подняться самостоятельно, конечно, не мог. По этому ботинку, валявшемуся посреди улицы, Лариса его и нашла, а с помощью проезжавшего мимо любезного господина поставила на ноги; ей, кстати, стоило немалых трудов разжать пальцы его правой руки, в которой он сжимал кол, вероятно, вырванный из чьей-то изгороди. Все это она рассказала тогда врачу в больнице, не забыв добавить, что у них побывали судебные медики и адвокат, подтвердившие необходимость опекунства над Гансом; в итоге Ральфу выдали паспорт опекуна и толстенный справочник. Между прочим, до этого Ральф и она не имели права препятствовать старику выходить из дома, а также читать почту, приходившую на его имя: ничего не поделаешь — права человека! Но после вступления в силу решения суда никто больше не обязан обращать внимание на причуды больного. Можно ли теперь и дома, а не только в больнице, пристегивать Ганса поясом к кровати, поинтересовалась она. Да, ответила врач, теперь можно. И поторопитесь, если вы по-прежнему хотите отдать его в дом престарелых, там еще остались свободные места. Можете сначала устроить его временно, правда, краткосрочное пребывание стоит дороже, заметила медичка.

А ей, Ларисе, после тех слов врачихи вспомнился еще один “внук сибирского шамана”, психолог из эмигрантов, послушать которого ее пригласили в женский кризисный центр, и она из любопытства сходила. Пожилой мужчина подчеркнуто европейского вида — в модном свитере, с молодежным ежиком седых волос — улыбаясь на все тридцать два ненатурально белых зуба, философствовал про то, что умирать — смешно. И она, хоть и не поняла, что в том смешного, подивилась альтернативности подхода. Мы еще не приняли окончательного решения, сказал Ральф. Я понимаю, ответила врач, это нелегко, но, в конце концов, придется смириться. Больных болезнью Альцгеймера все больше, а молодым нужно жить и работать. И учтите: дальше будет еще хуже.

Осознав сейчас справедливость тех слов врача, она почувствовала, как сжало сердце от нервного напряжения и страха за Ганса, где-то сейчас умирающего (что совсем не смешно), и тут же раздалось раздражающее пиликанье мобильника. Лариса услышала женский голос, говоривший по-немецки с дикарским акцентом, скорей всего, восточнославянским: “Это не есть фрау Крауз? Я ехай моя машина и находить здесь в грязи валяться дедушка с запиской вашего телефона на карман…”, и закричала по-русски: “Да, это мой, вы где?! Я уже еду!”

* * *

Давай-ка, дружок, снимай свитер, теперь рубашку, вот так, Ганс у нас молодец, теперь брюки и носки, пойдем мыться, Гансик, ну давай же, чего ты упираешься, дурачок, сейчас будешь у нас жених хоть куда, завтра тебя ждут в одном чудесном месте, там найдешь себе симпатичную старушку с маникюром и прической от модного парикмахера, они тут сплошь в семьдесят лет еще в гольф играют, здесь ступенька, осторожно, не бойся, я держу тебя, теперь по одной ноге в ванну, тише, не поскользнись. Все это она говорит старику по-белорусски, давно усвоила манеру разговаривать с больным на родном языке. Она до сих пор не может с точностью сказать, понимает ли ее Ганс; он не выражает ни удивления, ни раздражения, а послушно садится за стол, стоит ей позвать: “Ганс, обедать!” и сам начинает раздеваться, как только она скомандует: “Мыться!”. Теперь, Гансушка, по одной ноге осторожно на пол, да не торопись ты, горе луковое, успеешь слопать свое печенье, и до чего, Господи, может дойти человек. Ну, посмотри же на себя, эх, если бы ты хоть помнил, где заработал вот это украшение!

На бедре Ганса темнеет огромный лилово-черный синячище — следствие одинокой прогулки. Примчавшись туда, где он лежал на земле, всего нескольких метров не дойдя до глубокого оврага, — там его нашла нежданная спасительница, оказавшаяся этнической немкой из Сибири, — Лариса обратила внимание на то, что в правой руке Ганс крепко сжимает деревянную колодку для обуви. Ну расскажи, зачем тебе эти палки, колодки? Зачем выламываешь прутья из кровати? Куда все время уходишь? Чем тебе плохо дома, с нами? Погоди, вот завтра отвезем тебя туда, оттуда так просто не сбежишь…Она натягивает на желтую изношенную кожу трусы-памперсы (теперь уже и днем: проведя неделю в больнице, Ганс окончательно забыл, где в доме туалет, и вот сейчас-то, в связи с увеличением нагрузки по уходу за больным, ей наверняка бы дали вторую группу, в которой прежде отказали). Надевает старику носки, кальсоны, спортивные брюки (от штроксовых, которые носил до больницы и которых прикупили несколько пар новых — дорогие, заразы, — от штроксов пришлось отказаться: он разучился справляться с молнией и пуговицей, так и выходил из клозета с расстегнутой ширинкой, хорошо еще, если сморщенный отросток не вываливался при этом наружу), рубашку, свитер — ну вот и справились. Ральф побрил отца, а ее знакомая из Эбенсфелда подстригла ему ногти специальной машинкой: из-за многолетнего грибка ножницы их не берут. И, оглядев посвежевшего и будто враз помолодевшего Ганса, она принялась собирать его вещи.

Неделю назад они с Ральфом приняли решение поместить больного в дом престарелых — после событий 9 мая эта мера представлялась необходимой. Пока что на двадцать один день: срок ее ежегодного отпуска с сохранением оплаты, который предоставляет немецкое государство ухаживающему за тяжелобольным. А потом, когда отпуск закончится, скорее всего, они навсегда оформят старика в богадельню. “Вот видишь, как хорошо, что тебе не дали вторую группу по уходу, с ней и оплата в заведении выше!” — удовлетворенно говорил Ральф, и она в который раз подивилась тому, как легко они умеют находить поводы для радости: сэкономил 100 евро — уже праздник! А Ральф так разошелся, что повел ее в кафе и даже заказал шампанское, — разумеется, то, что под этим понимают ее соотечественники, ведь настоящее Шампанское (Champagner) делается только в Шампани и стоит бешеных денег (все остальное — вино игристое, тут его называют Sekt; по незнанию она когда-то говорила немцам, что в Беларуси пьют по праздникам Champagner, и у тех глаза на лоб лезли от удивления и ужаса перед дурным расточительством людей, которые не брезгуют поношенной одеждой). И когда она выпила свой бокал Sekt’а, Ральф сообщил, что завтра никак не может отпроситься с работы, срочный заказ, и, стало быть, везти Ганса в богадельню придется ей.