Гоне принес циновку и лианы, закатал Диасига в циновку, обвязал ее лианами и взвалил себе на голову. Он шел до самого вечера, пока не пришел к большой реке. На берегу он сложил свою ношу, разрезал лианы и развернул циновку. Тогда Диасиг сказал:

— Гоне, у меня затекло все тело. Спеси ты меня в воду, очень тебя прошу.

Гоне вошел по колени в воду и хотел отпустить Диасига. Но тот опять попросил:

— Иди, пока вода не дойдет до пояса: здесь я еще не могу плавать свободно.

Гоне прошел еще дальше, туда, где вода была ему по пояс.

— Иди еще, пока вода не будет тебе по грудь, — взмолился кайман. Мальчик прошел еще немножко; вода доходила ему уже до груди.

— Иди, иди, пока вода не будет тебе до плеч.

Когда вода дошла Гоне до плеч, Диасиг сказал:

— Теперь отпусти меня.

Гоне послушался, опустил каймана в воду и только что хотел вернуться на берег, как вдруг кайман хвать его за руку!

— Вуй яйо (Ой, мамочка)! — закричал мальчик. — Что ты? Пусти меня!

— Ну нет, не отпущу. Я два дня ничего не ел и очень голоден.

— Ах, Диасиг, разве за доброе дело платят злом?

— Да, за доброе дело всегда платят злом.

— Неправда! Конечно, я в твоей власти. Но ты один на всем свете платишь злом за добро.

— Ты так думаешь?

— Спроси кого хочешь, услышишь, что тебе скажут.

— Идет, — согласился Диасиг, — спросим троих, и если они думают так же, как я, — быть тебе у меня в желудке!

Не успел он договорить, как на водопой приплелась старая-престарая корова. Когда она напилась, кайман подозвал ее и спросил:

— Нагг, ты, что так стара и мудра, скажи нам: добром или злом надо платить за доброе дело?

— За добро всегда платят злом, — промычала корова. — Я это испытала на себе. Когда я была молода и сильна, я приходила с пастбища и меня кормили еще и отрубями с солью и просом, меня и мыли и чистили. И если Пуло-пастушонок иной раз замахивался на меня палкой, хозяин отвешивал ему оплеуху. Тогда я давала много молока, и все быки и коровы в нашем стаде родились от меня. Теперь я стара, не даю молока и не приношу телят. И за мною больше не смотрят, не водят на пастбище. На заре меня палкой выгоняют из хлева, и я бреду одна искать себе пропитания. Потому-то я говорю, что за добро платят злом.

— Ты слышишь, Гоне? — спросил Диасиг-кайман.

— Слышу, — сказал мальчик.

Вихляя тощим задом, острым, как лезвие сабли, и помахивая облезлым хвостом, искусанным клещами, Нагг-корова ушла щипать скудную траву бруссы.

Затем пришла Фасс-лошадь, тоже старая и дряхлая. Прежде чем пить, она своими дрожащими губами стала сгонять пену с воды. Кайман обратился к ней:

— Фасс, ты, что так стара и мудра, скажи нам — мне и этому ребенку, — чем платят за доброе дело, добром или злом?

— Конечно, злом, — отвечала старая лошадь. — Кому-кому, а мне это известно. Слушайте меня оба. Когда я была молода, горяча и сильна, для меня одной держали трех конюхов. Утром, днем и вечером моя кормушка была полна просом и медовой болтушкой. Меня мыли и чистили каждое утро, а уздечку и седло украшали для меня лучшие мавританские мастера. Я бывала в сражениях. Пятьсот пленников взял мой хозяин, и всех их я перевезла на своей спине. Девять лет я носила хозяина и его добычу. А теперь, когда я состарилась, меня чуть свет, стреножив, палкой выгоняют в бруссу искать себе корма.

Сказав это, Фасс-лошадь согнала с воды пену, напилась и ушла. Она брела медленно, спотыкаясь, — путы на ногах сковывали ее движения.

— Ты слышал, Гоне? — спросил Диасиг. — Ну, я сейчас тебя съем — голод дает себя знать.

— Нет, дядя Диасиг, — сказал мальчик, — ты ведь сам сказал, что спросишь троих. Если третий скажет то же, тогда ешь меня.

— Ладно, — согласился кайман. — Но не надейся, ты не услышишь ничего нового.

Вдруг, откуда ни возьмись, прискакал галопом Лёк-заяц. И Диасиг подозвал его.

— Дядюшка Лёк, ты старше всех, скажи же нам, кто из нас прав. Я говорю, что за добро платят злом, а этот мальчишка твердит, что за добро надо платить добром.

Лёк поскреб подбородок, почесал за ухом и, в свою очередь, спросил:

— Диасиг, друг мой, станешь ты спрашивать у слепого, бел ли хлопок и черен ли ворон?

— Нет, конечно, — ответил кайман.

— Можешь ты сказать, каков будет путь ребенка, если ты не знаешь его родителей?

— Конечно, нет.