И вот сидит наш раздраженный с утра Геракл Михайлович, как паук в середине паутины, и порыкивает басом. Тут дверь в кабинет открывается. В проеме появляется щуплый мужичонка (не, не лысый, с волосами) и в форме капитана первого ранга. Геракл Михайлович выходит из-за стола, протягивает руку и глубоким басом представляется:

— Здравия желаю. Геракл Михайлович.

На что щуплый мужичонка протягивает руку в ответ и тоже басом представляется:

— Здравия желаю. Аполлон Моисеевич.

Секундная пауза прервалась страшным:

— Да кто вам дал пррррраво издеваться!

В отделе наступила гробовая тишина. А потом… Двери в остальные кабинеты захлопывались подобно автоматной очереди. Диффенбахия в приемной с перепугу отдала концы. С лимона в кабинете облетели листья. Гость молча протянул предписание.

— И действительно, Аполлон Моисеевич, извините…

Последняя фраза была произнесена уже тихо, и наш Геракл, подождав, пока челюсть проверяющего встанет на место, приступил к обсуждению цели его визита.

А вот у еще одного сослуживца, Ильина, были такие фефекты фикции, что матом он мог ругаться хоть в церкви — даже Господь наш всемогущий не понял бы, про что речь. Уж не говоря о церковных мышках. То есть гласные-то он выговаривал. А вот остальные звуки — нет.

Когда он женился, повез свою жену в свадебное путешествие.

Приехали они в пансионат к вечеру, уставшие как собаки, потому что поезд идет только до Симферополя, а потом пришлось ехать на автобусе да по жаре — короче, первая брачная ночь была на разных верхних полках в поезде, а на вторую у них сил не хватило. Упали в койки и вырубились, как ляльки.

Но молодого, влюбленного и счастливого подкинуло ни свет ни заря.

«Кофе, что ли, новоприобретенной жене в постель?» — подумал он.

Но все его хождения в полседьмого утра в поисках чашки, кофе и подноса оказались бесплодными. Не нашел он искомого, потому что был тогда махровый социализм, и предприятия общепита начинали работать самое раннее в восемь.

«Ну и ладно!» — подумал последний романтик и побежал на базар.

Долго ходил по рядам и в результате вернулся в номер с целым ведром цветов.

Новобрачная сладко спит, придавленная переменой климата, а муж, на цыпочках, стараясь ничем не потревожить сон любимой, раскладывает вокруг нее на кровати цветы. И там положил, и там. Аж не дышит, чтоб не разбудить до того, как сюрприз будет готов. Иначе — какое же это будет удовольствие.

Разложил все. Медленно-медленно и осторожно отошел к двери, чтобы оценить самому свой сюрприз, повернулся, посмотрел на свое сокровище…

После чего хлопнул себя по ляжкам, заржал как племенной жеребец и заорал:

— Йоп твою мать! Ижит ведь, как в гьобу!

От этих слов сюрпризуемая и проснулась.

Маменька моя, 1948 года рождения, проработала в этом НИИ двадцать пять лет. Вольнонаемной, конечно. А вот среди офицеров типа того же Вовы — лучшего штурмана — встречались и те, кто были еще выпускниками кадетских корпусов.

Когда мама только пришла устраиваться на работу, ей было чуть за двадцать, поэтому со старой гвардией она проработала так долго, что они уже начали считать ее за свою.

— Людочка, а где вы сейчас живете? — вопрошает коллега.

— На проспекте Максима Горького.

— А до этого где жили?

— На Гороховой.

— А в школу какую ходили?

— На Фонтанке.

— А помните, на углу Гороховой и Фонтанки городовой стоял?

(Надо отметить, что в школу этот карапуз бегал мимо городового в 1916 году.)

Его коллега и ровесник нежно берет его под локоток, отводит в сторону и говорит с укором:

— Сеня, ты совсем сошел с ума. Что ты спрашиваешь у девочки, как она может это помнить? Сеня, ты старый маразматик!

После чего этот, который в здравом уме, обращается к маме:

— А сейчас, сейчас вы живете напротив зоопарка? — и, получив положительный ответ, спрашивает: — А помните, как в 1942 году там, напротив вас, американские горы горели?

На что мама как честная женщина говорит, что помнит это все прекрасно, а также в ее памяти надежно отложился проезд танковой колонны по проспекту в 1944-м. Особенно ее впечатлили искры, выбиваемые траками из булыжников мостовой…