— Уж лучше, как Лев Толстой, — заявил дядя Митя. — И сразу пиши «Войну и мир».

Он говорил будто сурьезно, а глаза у него смеялись. Поэтому никогда нельзя было поручиться, когда он рассказывает чистую правду, а когда «порет чушь и высасывает всё из пальца». Я думаю, что именно этим он когда-то покорил сердце тети Иры, которая считалась в Москве в двадцатые годы первой красавицей. И сам поэт Маяковский за ней ухлестывал. Как рассказала мне по большому секрету Адельсидоровна.

У мамы почему-то не хватает юмора на дядю Митю.

— Посмотрите, как он разговаривает! Коверкает слова под простой народ. Делает вид, что он Максим Горький! И зачем он все выворачивает наизнанку?!

Мама боится, что дядя Митя испортит мне русский язык.

— Разве вы из-под Одессы? Вы ведь культурный человек!

— Моя прелесть Ниночка! Откровенненько говоря, я отнюдь «не из-под Одессы», как вы изволили выразиться. Скорей «из-под Таганрога». Кстати, всегда терпеть не мог Горького и влюблен с малолетства в Достоевского. А оченно испортить русский язык вашему мальчику могут только в школе. Если я выворачиваю, как вы изволили заметить, слова наизнанку, то это только потому, что вся наша жизнь — сплошная хохма. И если относиться к ней без юмора, легко отправиться на тот свет к самому Господу, даже не приходя в сознание.

Мама была не согласна, что наша жизнь сплошная «хохма». И к некоторым вещам надо относиться абсолютно серьезно. Особенно при ребенке. И нельзя богохульствовать.

— В наше время считалось, что верить в Бога — это большой моветон, — тяжело вздохнула Адельсидоровна. — Я завидую Лизаветниколавне. Верить в Бога — это такое счастье. Но в Европе…

— В Европе верит в Бога только папа римский. И тот ходит на цырлах перед Муссолини, — замечает дядя Митя.

— А кто такой Муссолини? — интересуюсь я.

— Муссолини в Италии — вроде как у нас товарищ Сталин, — хихикает дядя Митя.

— У вас всегда такие дурацкие сравнения, — возмутилась тетя Маша.

— Муссолини придумал фашизм раньше Гитлера, — вставил дядя Павлуша.

Однажды за столом дядя Митя стал читать какую-то «тройку», которую сочинил Гоголь еще до революции:

— …И какой же гюсский, не льюбит бистрой езды? Его ли душэ, стремящейся загуляться, закрюжиться, сказать иногда, черт побери всё, — не льюбить ее? Ее не льюбить? Когда в ней слышится, что-то висторженно-чудное? Кижись, неведомая сила пидхватила тебя к себе на крыло. И сам летишь, и все летит…

Взрослые попадали со стульев. Таки весело!

— Вы стопроцентный антисемит! — нахмурилась Адельсидоровна.

— Еврей не может быть стопроцентным антисемитом, — отбился дядя Митя.

— Самые большие антисемиты — это евреи. Посмотрите на Гитлера!

— Я хочу посмотреть на Гитлера только в гробу.

— Ну, вам придется немножко подождать, пока товарищ Сталин загонит туда этого Шикельгрубера.

— Между прочим, говорят, что товарищ Сталин тоже немножечко того, в этом же роде…

— Сталин — Джугашвили! — прошептал дядя Павлуша.

— Все «швили» — это, как правило, перекрашенные грузинские евреи.

— Не морочьте мне голову. Отец Сталина был сапожником. Это исторический факт. А настоящий еврей не может быть ни сапожником, ни пьяницей.

— У евреев нет середины — или ты гений, или совсем идиот.

Тетя Маша тоже уверена, что товарищ Сталин истинный грузин.

— Перестаньте сказать за столом такие вещи, и еще при ребенке, — заволновалась Адельсидоровна.

Дядя Павлуша тут же побежал к двери проверять, хорошо ли она закрыта. И разговор на эту скользкую тему прекратился.

Мне дядя Митя сразу понравился. Особенно когда он обещал маме сделать из меня человека и научить «свободно мыслить».

— Только не говорите ничего дурного про Христа, пожалуйста! Ребенок очень впечатлительный.

Про ребенка — это про меня.

— Что вы, прелесть моя! Какие могут быть разговоры? Тем более для меня Христос — абсолютная реальность. Если сказать по-маяковски — «живее всех живых». Может быть, даже самый лучший из рода человечьего. Я могу верить в Бога, а могу и не верить. Потому что оченно свободный человек… когда сплю. А вот когда я просыпаюсь, и тем более трезвый, — тут я дышу по Сталинской конституции, хотя и написал ее, между прочим, Бухарин! Но упоминать имя этого Иуды сейчас не принято.

Все переглядываются.

— Несмотря на то, что в конституции про Бога ничего не записано, я в него верую. Без сомнения. Только Бог — понятие растяжимое. Мой Бог — беспоповский. Так сказать, эманация Духа.

Я, канешно, ничего не понял, но мне очень захотелось узнать про Иуду и «беспоповского» Бога.

Во всяком случае, мы с дядей Митей скоро «оченно» подружились. И мама разрешила ходить к дяде Мите в гости, но не допоздна.