Его звали Пауль, и он очень сносно говорил по-французски. Они побрели по улице, а потом вдруг полился дождь, настоящий ливень. Они мгновенно промокли насквозь, и получилось так, что она сама пригласила его к себе. Она жила по соседству с рестораном, на той же улице. Она нашла брюки и рубашку (вещи Курта) и заставила юношу переодеться. Его промокшая форма сушилась над газовой горелкой. Сама она надела клетчатую юбку в складку и тонкий голубой свитер, который очень шел ей. Когда с переодеванием было покончено, они сидели в ее гостиной, не зная, как начать разговор. Оба были смущены, и обоим хотелось оборвать эту непонятное знакомство и, одновременно, не расставаться друг с другом. То, что называется мгновенной искрой, тягой одного человека к другому, возникло между ними с первой секунды, когда он сел за ресторанный столик. Теперь это взаимное влечение нарастало и они не знали, что с этим делать.

Их спасло пианино, стоявшее в гостиной. Пауль сел к инструменту, положил длинные тонкие пальцы на клавиши, замер, прикрыв глаза. И заиграл.

Сначала Моцарта, потом Листа, Шуберта… Господи, как он играл! Вдохновенно, мощно, или трогательно, ще-мяще нежно. Она сидела в кресле, и лицо ее заливали слезы.

— Что ты? Ну что ты? Не плачь, девочка!

Как оказалось, до войны он учился в консерватории, подавал большие надежды. Да что там надежды. Было очевидно, что он настоящий талант, этот юный воин.

Впрочем, не такой уж и юный, как ей показалось.

— Сколько тебе лет?

— Двадцать три, а тебе?

— Двадцать один. А я думала, ты моложе меня. Сыграй еще что-нибудь!

— Нет, теперь ты! Ты замечательно играешь!

— Нет, нет, что ты! Я, в общем-то, самоучка. Брала уроки музыки перед войной, но это было недолго.

— Тогда тем более! Ты играешь профессионально и в то же время очень свежо, как-то очень необычно. Правда, мне очень понравилось!

— Спасибо, мне очень приятно это слышать. Но я и так играю каждый вечер. А ты. Когда ты еще сможешь коснуться клавиш? Ну, пожалуйста! А потом мы выпьем вина!

Он снова сел к инструменту, ударил по клавишам как-то отчаянно сильно, так что она решила — он будет играть что-то шумное, бурное и втайне расстроилась. Ей хотелось тихой, нежной музыки. Но он заиграл одну из сонат Бетховена. Нежную, простую, очень коварную для исполнителя пьесу, и на секунду она испугалась, что он ее «смажет». Но он играл очень хорошо, очень осторожно и очень любовно. Никогда она не слышала такого чистого, такого проникновенного исполнения. Его лицо освещала при этом такая счастливая улыбка, что она задохнулась.

«А ведь я люблю его, господи, как я его люблю!» — подумала она, и слезы выступили из глаз.

Потом они лежали вдвоем на узком диванчике, курили и разговаривали. Вернее, говорил он, она молча слушала. Он рассказывал ей о своем детстве, о рано овдовевшей матери, об отчиме, которого ненавидел.

— Понимаешь, он был огромный, пузатый. От него вечно разило пивом, он чавкал за столом. Я не сразу узнал, что он мне не родной отец. А когда узнал, он стал вызывать у меня еще большее отвращение и ужас. Он был адвокатом, очень успешным. Мы жили в особняке, у нас была прислуга, но часто у матери не было денег на трамвай. Она вечно экономила, что-то продавала, меняла, выкраивала пфенниги, чтобы побаловать меня. А он только пил, пил каждый вечер, и пьяный орал на меня, он просто на стену лез, так я мешал ему жить. А если мать пыталась встать на защиту, он набрасывался на нее с вечными попреками. А она, маленькая, худенькая, вжимала голову в плечи и молчала. Когда я стал старше, я все время думал о том, что он делает с ней в спальне. Огромный, воняющий пивом и потом жирный боров.

— Но почему же она?…

— Я сам задавал себе этот вопрос: «Почему они, милые, трогательные женщины, выходят замуж за таких мужчин?» Знаешь ответ? Она любила его! Когда-то, когда он был другим, полюбила и не переставала любить. Он еще и изменял ей. Но и это ничего не меняло. Она все равно любила его.

— Даже такого? Жадного, деспотичного, предающего ее?

— Да! Любовь безоговорочна! Всегда!

— Откуда ты это знаешь? — изумилась она.

— Знаю.

— Ты кого-то любил. Очень сильно. — упавшим голосом сказала она.

— Да, любил. Соседскую девочку. Я любил ее с десяти лет, когда они с семьей переехали на нашу улицу. Она была еврейкой.

— Вот оно что.

— Их забрали в концлагерь. Они погибли. Вся семья. Они молча курили, пепельница стояла между ними, и их пальцы, стряхивая столбики пепла, соприкасались. И каждое касание вызывало у нее дрожь. Но она не смела обнять, утешить его, не смела предложить свою любовь.

— Знаешь, ты удивительная девушка, — сказал он наконец. — Я все-все могу тебе рассказать. Никогда и никому я так не доверялся! И я ничего не хочу знать о тебе. Я просто счастлив сегодня. Счастлив, как бывал когда-то, когда Ева была еще жива и была рядом со мной.

Он наклонился и осторожно поцеловал ее в губы. Он был с нею двое суток. Три ночи, два утра, перетекавшие в длинный полдень. Они выходили из дома только вечером, когда она шла в ресторан, а он отправлялся с нею, сидел за столиком и слушал, как она играет. Его забрали прямо из ресторана. Военный патруль забрал его у нее на глазах, когда она играла веселую мелодию модной песенки. А за его столиком появился Курт. Он улыбался, аплодировал, но глаза его смотрели на нее с холодной яростью.

Она позволила себе непростительную для агента роскошь — влюбиться!